Дворянин из Рыбных лавок

В католической части кладбища Натана охватило странное волнение. А ведь ежели что с ним в Одессе случится, то и его здесь похоронят. От таких мыслей захотелось проверить, не забыл ли на сей раз взять с собой верного Дици. Проверил потайные ножны — всё в порядке, взял. Вскоре вышел к той части католического участка, что прирастает новыми могилками. Вот и крест Ежи Гологордовского с полагающейся надписью. И два венка — один побольше, дорогой, другой поменьше, проще и дешевле. Оба — с двуцветными лентами. И цвета те — белый и красный. Тот венок, что побольше, конечно, от Марцина Понятинского. Но от кого второй? А может, от Фины? Натан отметил, что даже не вполне представляет, из какого города, из какой страны происходят Фина и Росина. В Италии тоже хватает флагов и гербов с бело-красными цветами — Савойя, Генуя… Но девушки на эту символику меньше внимания обращают. К тому ж они артистки, для них родина — там, где сцена. С другой стороны, Фина ведь знала о польском происхождении любимого, могла в честь этого ленту выбрать. Но тут другая закавыка — итальянка, кажется, так и остается в неведении относительно судьбы Ежи. Или, может, она знает больше, чем рассказывает Росине?..

Натан взял в руки меньший венок, всмотрелся в него, пощупал ленточку, как будто через сие прикосновение мог понять, ощутить, кто принес сюда этот предмет.

Он не бывал в комнате Фины, в отличие от общих комнат их квартиры — прихожей, туалетной, гостиной. Но видел, как она одета. Из этого у Натана складывалось представление, что венок, находящийся перед ним, не мог быть выбран и оформлен этой женщиной — артисткой, оперной. Таковой оказался бы более кружевным, изящным. Здесь же — оба венка, принесенные к кресту Гологордовского, были… мужскими — торжественно строгими.

Натан оставил венок и чуть отошел от креста. Чтобы зреть и его, и всю могилу. Слева от нее увидел четыре глубокие вмятины, оставшиеся от церемонии отпевания, когда тут днем стоял гроб Понятинской. Вспомнил ее — несколько заносчивую, но всё же, кажется, неплохого человека. Смерть вообще примиряет со многими недостатками в ушедших людях. Подумал, что в отношениях Ежи и Стефании была какая-то почти шекспировская сложность, страстность, трагедийность. Жаль, что он не успел при жизни познакомиться с «дворянином из лавок». Думается, им было бы о чем поговорить. Вспомнил также надпись Inconstant, вырезанную на ручке кресла. Она казалась более важной, чем парадная, на хуторском доме. Та большая — напоказ. А на кресле — для души, для себя.

Мелькнула шальная мысль: вырезать это слово на кресте.

Но зачем, что за детство?..

Горлис оглянулся по сторонам. Еще увидит кто, заподозрит в чем-то дурном, в обрядах каких-то сатанинских…

Но некое упрямство, действительно отчасти детское, требовало сделать эту надпись, тем более что вострый нож был с собой и просился в дело. Душа Гологордовского, ежели увидит сверху, наверняка будет рада. Вправду, чего трусить: решил — так делай.

Натан зашел за крест, достал Дици. И на поперечной планке католического креста вырезал слово, много значившее для человека, здесь упокоенного, — Inconstant. Погладил пальцами сделанную надпись. А потом подумал, что еще чего-то не хватает. И на столбовой части креста, над Inconstant, высек букву S, да этак — красиво. Правда, посреди буквы сучок попался, так что середина S вышла как бы раздвоенная. Что ж, пришлось еще добавить вензелей, чтобы было видно, что буква заглавная. В честь женщины и имени, столь много значивших в жизни покойного, — 

Stefania. Сделал шаг назад, дабы полюбоваться своею работой. Славно получилось. Казалось, что возвышенная S, отталкиваясь от земного праха Inconstant, стремится в небо и улетает в него.

Что ж, теперь можно ехать к себе.

Едва добравшись домой, он хотел сразу прилечь. Впрочем, нет. Сперва встал за бюро да наново полистал бумаги Гологордовского, надеясь разглядеть в них нечто ранее не замеченное. Нет, не получилось, нужно всё же отдохнуть. Перед тем, помня об осторожности, собрал трость и нож в ДициЖака да положил у изголовья кровати так, чтобы выглядели они невинной тростью, которую, в случае чего, удобно было выхватывать. И лишь после этого заснул глубоким, спокойным, предвечерним сном. Почти без сновидений. Вместо них были какие-то сумеречные, в серо-черной тональности, обрывки непонятно чего. На грани сна и яви он вновь почувствовал горячие быстрые поцелуи. «Роси-и-ина», — захотелось сладко сказать.

Но, открыв глаза, Натан увидел, что это Марфа-Марта, устроившаяся рядышком с ним. Вновь чрезвычайно обрадовался, что не успел молвить запретного слова. В Одессе темнело по-южному быстро. Они же с Марфою всё целовались и целовались. И не хотели торопиться, переходить к чему-то иному.

— Мар-т-а, — с изнемогающей нежностью произнес он.

— Что? — вскинулась она, не признав себя в таком варианте имени. — Перепутал меня, что ли, с кем-то?