Дворянин из Рыбных лавок

Они сходили на кухню, взяли стаканы, что-то из сладостей и прочей провизии. Вернулись в большую комнату, сели за стол, друг напротив друга. Налили по чуть-чуть и выпили за дружбу. Шпурцман хотел продолжить разговор на немецком. Однако, помня, что Марфа сего языка не понимает, Натан попросил говорить по-русски, уверяя, что еще не вполне избавился от остатков акцента и потому хочет совершенствовать русскую речь. Шпурцман не стал спорить.

Разговор зашел о текущих событиях в городе, о разных канцелярских делах. Гость был хорошим собеседником — в меру остроумным, но без кичливости, что обладает таким ценным свойством; в меру откровенным, но без злопыхательства по поводу чужих неудач и неловкостей. Разговаривая с ним, Натан подумал, что, видимо, и вправду хорошо иметь такого друга… И тут вдруг вспомнились слова, приписанные греком Спиро Гологордовскому, — о том, что шляхтич в последние дни опасался друга.

«Да-да. Всё именно так! — одернул себя Натан. — Нельзя расслабляться. Что с того, что оснований подозревать именно Шпурцмана не больше, чем в каких-то иных случаях. Но всё же они есть — а значит, нужно быть осторожнее, пока это общение не закончится… Господи, а как же Марфа-Марта — несчастная, так и стоит, не дыша, за этим паравентом. Причем столь тихо, что Шпурцман и не догадывается о ее присутствии. Верно, у нее такие навыки появились, когда от мужа люто пьяного пряталась. Так, надо сейчас поскорее допить эту бутылку и раскланяться с дорогим, однако непрошеным гостем».

Но, как назло, немец неловко дернул рукой и уронил свой стакан на пол, разбив его.

— Ах, какая жалость! Простите, Горли, я заплачу или принесу новый.

— Пустяки, Шпурцман. Дело — копеечное. Сейчас я достану другой стакан, и мы успешно допьем, что осталось.

Натан вышел на кухню. А когда через несколько мгновений вернулся, то увидел, что Шпурцман уже не сидит за столом, а стоит перед бюро. А там… Там лежали записи Гологордовского… Причем он помнил, что сложил их с главным словом «сослуживец» на первой странице. Худо… Если действительно злодей — Шпурцман, то совсем худо.

— Прощу прощения, любезный Горли, я встал, чтобы к вам идти, но тут глаз сам упал на сии бумаги. Это просто «Уэверли»[42] какой-то. Не знал, что вы исторические романы пишете. Да еще и на русском!

Говорено было с такой обезоруживающей простотой, что Натану очень хотелось верить в искренность сказанного.

— Оставьте, Шпурцман, мне неловко, если мои маленькие тайны станут достоянием общества.

— Ну что вы! Это вы меня простите за негодное поведение. Читать чужие бумаги на бюро — так низко. Но право же, уверяю, вышло совершенно случайно… Признаться, я очень люблю автора «Уэверли». Всё, что из-под его пера вышло, читал. Счастлив буду, милый Горли, если и у вас получится.

— Рано еще говорить об этом. Так — лишь наброски.

— Да? И о чем же ваш роман? У меня в жизни было много разных сюжетов, войн, драм. Ей-богу, могу быть полезен вам как исторический источник.

Натан Горлис почувствовал, что начинает уставать от этой затянувшейся игры в кошки-мышки.

— Мой роман, — сказал он, — должен вам понравиться. Книга будет об одном человеке происхождения знатного, но из семьи обедневшей. Он был любящим юношей, храбрым воином, он был хорошим другом. У него много чего бывало в жизни. Но не хватало удачи. А главное — его обманула судьба. И предал друг.

— Печальную историю вы описываете.

— Весьма печальную. Что может быть хуже предательства?!

— Я не предавал Ежи. Не предавал, — произнес вдруг Шпурцман, отбрасывая иносказания. — Он вправду был хорошим человеком. И хорошим другом. Но…

— А кто ж его предал? И отчего с ним случилось то, что случилось?

Шпурцман налил вино, что оставалось в бутылке, в принесенный стакан и опрокинул его по-русски одним махом.

Натан посмотрел в его глаза и увидел в них невысказанную боль. Безо всяких метафор «невысказанную», потому что не было возможности кому-то ее высказать. И она вся внутри копилась.

— Гологордовского предал собственный разум. И часть его сознания, которая развернулась да пошла противоходом всему остальному. Оттого с ним и случилось то, что случилось. Вот так… Насколько я знаю, вы иногда общаетесь с Кочубеем из усатовских казаков.

— Общаюсь.

— Тогда, верно, должны знать о бунте Бужского казачьего войска, бывшего о прошлом годе?

— Знаю.

— А отчего он был? Оттого, что казаков, героев последней турецкой кампании, — уж я-то знаю — войны, между прочим, принесшей нам Бессарабию, вольных людей с их старыми клейнодами, правами и привычками велено было перевести в число обычных военных поселенцев — почти крепостных! Тот бунт подавили. Но сейчас, насколько мне известно, опять неспокойно… А что в Одессе и ее окрестностях? Вы слыхали эту ужасную казацкую песню с грубостями в адрес императрицы?

— Нет! — сказал Натан, пожалуй, даже слишком поспешно.