Дворянин из Рыбных лавок

— Он сказал: «Дерево мешало. А мне нужен хороший, ясный вид с моей Эльбы». С Эльбы, видите ли, Наполеон этакий!.. И в целом он начал разговаривать со мной, как Бонапарт с Пруссией. В тот раз я ничего не сказал. Однако начал наводить справки околичными путями. Новости, открывавшиеся мне с каждым днем, показывали ситуацию всё более безнадежную. За два с половиною месяца Ежи разрушил всё, что мы создавали вместе с ним и другими. Люди готовы были поверить в некое новое подобие сторожевых линий, ландмилицких корпусов, каперских флотилий и участвовать в сём. Однако вице-королевство Параталассия, управляемое вице-королем Ежи I Гологордовским-Чарторыжским, это уж слишком.

— Позвольте, он что же, так и писал — вице-король Ежи I?

— Нет, это я уже гиперболизировал. Но по смыслу — к тому было близко, особенно в переговорах с глазу на глаз. До приезда императора и Аракчеева оставалось полтора месяца, а наш проект был разрушен, на месте почти завершенной постройки оказались руины. Притом еще — деньги израсходованы…

— …А доверие Аракчеева не оправдано.

— Если бы только это. В новом варианте действия Гологордовского имели все черты государственной измены.

— В чем же?

— Создание в пределах Российской империи некоего не утвержденного высочайше государственного образования — вот в чем! Но Ежи при этом был уверен, что всё прекрасно. Я пытался вразумить его, убедить покаяться, хотя бы… Хотя бы во имя Стефании!.. — При упоминании сего имени лицо Шпурцмана искривилось от боли. — Вина за ее смерть — тоже на Ежи, а не на мне! Он будто заразил ее своим безумием. И она бросилась на меня с ножом. Я же… Видит бог, я не хотел… я не мог хотеть ей дурного. Но в какой-то момент потерял контроль над собой. И тогда сыграл солдатский опыт, военная привычка. Когда же я вполне овладел ситуацией, она была уже мертва. И вы в щелке двери — привязанный к креслу… А всё же могло статься иначе! Ведь Аракчеев может быть не только жесток, но и великодушен. Тщетно. В общении со мной Ежи только распалил себя, отчего высокомерие сменилось гневливостью и угрозами. Я тогда почувствовал себя тем самым Современным Прометеем, Франкенштейном, которому суждено пострадать от созданного им же чудовища[45].

— Генрих! — впервые за всё время их общения Натан назвал Шпурцмана по имени. — Генрих, я готов быть вашим капитаном Уолтоном[46]. Я хочу помочь вам и скажу то же, что вы говорили Гологордовскому. Покайтесь!..

Но собеседник продолжал, будто не слыша его:

— А вы умны, Натаниэль. Даже не ожидал — при вашем малом опыте и слабом знании русской жизни. Не знаю, как вы обо всем дознались, однако же, вам это удалось… Сегодня мне захотелось прийти к могиле Ежи. И я увидел вас — издалека. Наблюдал, как внимательно и проницательно вы смотрели на венки. Тотчас понял, какую неосторожность совершил, прикрепив свою ленточку. Ведь так нетрудно догадаться, что бело-красная лента на венке от Понятинского символизирует Герцогство Варшавское, а красно-белая на моем венке — Герцогство Курляндское. Потом вы ушли. И к могиле подошел я. Когда зашел за крест, то увидел полную разгадку, самонадеянно оставленную вами на кресте несчастного. Надпись Inconstant, показывающую, что стало причиной необратимых изменений в Ежи. А над ней — большая S, готического шрифта, с двойной серединой — безошибочно указывающая на автора рокового подарка: Spurzmann!

Горлис окаменел от услышанного. Слова о небывалом уме и проницательности, в иной ситуации лестные, сейчас звучали дико.

— Знаете ли, — сказал Натан, стараясь говорить с успокаивающей интонацией. — Всё не так. Я в своих умозаключениях не заходил столь далеко. Суть истории — в другом. Из вашей робинии Гологордовский сделал кресло, которое я нашел в скалах над морем. На его подлокотнике он вырезал слово Inconstant. Я решил, что оно дорого для погибшего, и решил воспроизвести его на кресте. Что до S, то она не готическая, просто у меня нож соскочил на твердом сучке. И означает сия литера не 

Spurzmann, а Stefania. Видите ли, в честь Понятинской Ежи в письме европейскими языками все буквы S, даже строчные, делал заглавными. Я решил, что его душе и сей знак будет приятен.

Шпурцман помрачнел. При этом глаза его нехорошо заблестели.

Он встал из-за стола. В задумчивости сделал несколько шагов в сторону от Натана.

— Какая смешная история. Воистину — комическая опера L’Inconstant. То была увлекательная завязка. А теперь — достойный финал…

— Генрих! Я снова скажу вам то же, что вы говорили Ежи. Покайтесь! Это проще, чем вы думаете. Остановите этот Danse macabre[47]. Поймите, это как на войне. Всё очень просто: чтобы замириться, нужно просто перестать стрелять. И покаяться. Во имя Стефании!

— Заткнись, Biscay-Missgeburt[48]! Что ты знаешь о войне! Что ты знаешь о Стефании!!!