Дворянин из Рыбных лавок

— Безусловно, amore mio, Фина должна сама распоряжаться сими записками, доставшимися ей в статусе передоверия, так сказать, наследства. Однако же и ты была права, не давая их уничтожить. Сожжение бумаг — акт безвозвратный, к коему не можно подходить впопыхах, в слезах.

— Так что же делать?

— Надо подумать… Сии записи остаются не читанными. Притом, что человек, их делавший, исчез, возможно, погиб.

— Да… — печально кивнула Росина.

— Кто знает, — сказал Натан озабоченно, — а вдруг там есть нечто, что может таить угрозу не только памяти Фининого любимого, но и ей самой? Да и тебе, dolce, как ее сестре.

— Ах, Ниэль, и я об этом же думала, только не решалась себе в том признаться.

— Выход может быть один. Я знаю и русский язык, и польский. И, чтобы обезопасить от всех возможных опасностей тебя, а также и твою сестру, я готов взять на себя груз знаний всего, что изложено в записях.

Росина с балетной легкостью вскочила из-за стола, чмокнула Натана в щеку и побежала в свою комнату за бумагами. Уже через миг вернулась с ними и передала их Натану, причем с элементом театральной церемонности. Дело в том, что во всех постановках режиссеры именно ей вменяли обязанность торжественно вручать лавровый венок триумфатору (и, как правило, будущей жертве сюжета). Отметив про себя такое сходство в жестикуляции, Натан слегка усмехнулся.

Что ж, вот он наконец и получил доступ к сему телу… Тьфу, ты, что за оговорки глупые — к сему тексту. Это не было стройным дневником с датами. Скорее — наброски проектов и попутные замечания. Выглядело, как наметки к будущим мемуарам о славных деяниях великого человека. Кои будут написаны, когда он вполне совершит задуманное. При этом имен в записях названо не было, только «сослуживец», «соратники», «грек», «каперы», «казаки». Даже нескольких беглых взглядов хватило, чтобы понять, сколь много в записях ценного и нового для понимания. Вот только читать да разбирать их надо в спокойной обстановке, а не так, как сейчас, когда Росина оставалась за его спиною, видимо, собираясь вскорости унести бумаги обратно в хранилище.

Натан счел, что тут не стоит ничего выдумывать, а следует сказать Росине правду. Что объем текста большой и кое о чем говорится зашифровано, так что сходу не разберешь, потому бумаги нужно изучать внимательно и довольно долго. Это стало для Росины неожиданностью — она-то ждала легкого, быстрого решения: посмотрели, поняли, узнали — вернули обратно. А тут дело затягивалось. Потому она засомневалась, мол, надо бы с Финой согласовать. Горлис почувствовал себя собакой, у которой уже прямо изо рта пытаются вытащить сахарную кость. Однако рычать и лаять, подобно псу, сейчас не следовало.

Стараясь не показывать чрезмерной заинтересованности, Натан спросил, какой у них с Финой рабочий распорядок до понедельника. Оказалось, очень напряженный, готовят премьеру, комическую оперу с балетными номерами. Потому — множество репетиций к русскому 1 апреля, которое как раз в понедельник и будет. «Вот и прекрасно, — сказал Натан, — а я к началу следующей недели точно уж всё прочту и разберу».

Росина сдалась. Однако же некое сомнение на ее челе оставалось. Что поделать, артистическим натурам пояснения слишком простые, логичные и правдивые порой кажутся недостаточными. Тогда Натан попутно добавил, что записи сделаны недурным слогом. Может быть, сии мемуары, оказавшись ценным художественным произведением, со временем будут изданы как книга неизвестного автора, увлекательная, однако никого не затрагивающая — ведь имена не указаны. И лишь после этого Росина совершенно успокоилась — книги она уважала. Тем более что из них иногда получаются неплохие либретто…

Потом девушка отправилась на репетицию. Натан же с бумагами Ежи Гологордовского ушел к себе домой и принялся за спокойное внимательное чтение.

Что выходило из этих записей, если оставить в стороне философические рассуждения? Впрочем, зачем же оставлять их в стороне? Они также давали много полезного для понимания личности и деятельности Гологордовского. Было много латинских изречений, к каковым автор питал явную симпатию. Но приводились они не просто так, а в соотнесении с жизнью Гологордовского и окружающего его мира. Среди прочих встречались и Per aspera ad astra («Через тернии к звездам») и Dum spiro spero («Пока дышу, надеюсь»), которые вместе с прочими максимами составляли жизненное кредо шляхтича. Попадались также и размышления по поводу модной немецкой философии — великая троица: Кант, Фихте, Гегель. Впрочем, сии рассуждения были не слишком глубокими и основательными, скорее, лишь упоминание каких-то общих и самых простых понятий вроде «вещь в себе — вещь для нас», «феноменология духа», «категорический императив и идея долга». Но больше Гологордовскому нравились отточенные формулировки, как будто переведенные на немецкий язык с латинского. Хотя нет, пожалуй, всё же подлиннее: «В самой сущности человека заложено, что его последняя цель должна быть недостижимой, а его путь к ней — бесконечным».