Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

Примечательно, как события начала царствования Екатерины и реальные инициативы правительства в экономической области трансформировались в слухи, имевшие хождение в провинции. На мнение Коробова об императрице и его изложение событий несомненно наложили отпечаток особенности его собственной биографии и жизненного опыта. Коробову в то время было 56 лет. В службе он находился с 1733 года, с 1755 года — в Ладожском пехотном полку, где дослужился до капитана, участвовал в русско-турецкой войне 1735–1739 годов (в том числе при взятии Азова и Очакова) и русско-шведской — 1741–1743 годов, в экспедиции вспомогательного корпуса в Священную Римскую империю 1747–1748 годов. В 1757 году его отставили от воинской и статской службы по болезни, с награждением чином секунд-майора. Коробову как человеку бывалому, пережившему несколько царств, было с кем сравнивать Екатерину II. Правда, говоря о Бироне, он спутал Анну Иоанновну с правительницей Анной Леопольдовной, сославшей регента в Пелым, и Елизаветой Петровной, переместившей его в Ярославль. Итак, разговор начался со слуха, имевшего хождение среди помещичьих крестьян, о переводе их в разряд государственных, перешел на оценку способности императрицы к правлению с экскурсом в недавнее прошлое и завершился осуждением ее распутства и пересказом слуха об «истинной» цели ее поездки в Ростов и Ярославль. При столь низкой оценке Екатерины II в качестве правительницы Коробов все же считал невероятным слух, что она велела отписывать помещичьих крестьян на себя. Возможно, ему был известен объявленный всенародно сенатский указ от 3 мая 1766 года, опровергавший такие «недельные толкования»^{1192}. Сам помещик утверждал на допросе, что во время разговора был пьян и что «от частого ево пьянства приходит ему беспамятство». Матрена Коробова также показала, что ее муж «был несколко пьян», однако три свидетельницы — дворовые женка и девки — не заметили этого

^{1193}.

Хотя Матрена Коробова, по ее словам, «пришла в великой страх» от слов мужа, но сама на донос не решилась. Сначала она пересказала слышанное (кроме последних слов о богомолье) в погребе двум дворовым женкам, затем после обеда наедине просила священника Кирилла Иванова, чтобы он донес в Переславскую провинциальную канцелярию, вечером того же дня сообщила о происшествии, не вдаваясь в подробности, вернувшемуся с работы старосте и приказала ему объявить о том крестьянам, и, наконец, 13 июля она обратилась к священнику Кириллу Григорьеву, зятю Иванова, упрашивая его поторопить тестя с объявлением о «поносительных словах»^{1194}

. В итоге достаточно широкий круг людей оказался в большей или меньшей степени осведомлен об оскорблении императрицы, а заодно и об ее похождениях. Логика действий Коробовой понятна: она, видимо, опасалась доноса либо со стороны священника, либо своих дворовых (дворовые женка и девки наверняка тоже поделились услышанным с односельчанами) и по-своему стремилась их упредить, чтобы, как она выразилась, «ей в том не остатся»^{1195}, то есть не остаться виновной в сокрытии преступления.

В Тайной экспедиции Коробова признали «злобою наполненным и обьятым развращенною и пьянственною жизнию человеком» и как «оскорбителя Величества» приговорили лишить всех чинов и послать на вечное проживание в Мангазейский острог, «не производя ему никаких кормовых денег»^{1196}. Судьи верно определили главную причину «непристойных слов» — «злобу», или, иными словами, недовольство властью, лежавшее в основе и оскорбления, и готовности воспринимать слухи и их распространять. Допустимо предположение, что дворяне, уличенные в оскорблении величества в форме брани, играли роль и в передаче политических сплетен, но эта сторона их жизни по тем или иным причинам не попадала в поле зрения правосудия.

Обсуждения «непристойных речей» как слухи вторичного характера