Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

В случаях ложных доносов дворовых и крепостных на своих владельцев мы не можем с уверенностью сказать, какому слою общества следует приписать тот или иной слух. Примером тому является дело по доносу беглого дворового человека помещика Козьмы Кирилловича Колокольцева Андрея Петрова (село Бронниково Ржевского уезда), который в июне 1763 года «извещал» на своего хозяина и его сестру Ненилу. В частности, последняя будто бы еще в ноябре 1762 года говорила дворовому, что «во Ржев указ пришел […] что нашу де Государыню в Москве зарезали было, а цесаревича де Павла Петровича послали было в сылку, да уже де на дороге догнали да возвратили к Москве. Ее де, Государыню, кровь мужня не попустила, что де она посягнула на мужа своего Петра Феодоровича»^{1205}. Донос признали ложным, а доносителя Петрова определили наказать плетьми и отдать помещику. Возвращаясь к делу Митусовых, можно предположить, что и придворная дама Бастидон слышала похожую версию гибели Петра III, но изложила менее радикальную, которая давала случай обвинить в убийстве только ненавистных многим Орловых.

О роли женщин в передаче такого рода слухов можно отчасти судить по тем редким делам означенной эпохи, когда жена доносила о непристойных словах, произнесенных мужем. О своеобразном доносе Матрены Коробовой, выразившемся в побуждении к доносительству другого свидетеля, было сказано выше. Приведем еще один случай. 26 ноября 1766 года дедиловский воевода Иов Леонтьев после церковной службы позвал к себе в дом правящего секретарскую должность в Дедиловской воеводской канцелярии Алексея Заварзина и священников. При гостях воеводская жена Прасковья объявила, что ее муж бранит императрицу, за что была вскоре отправлена в Тульскую провинциальную канцелярию, а затем — в Тайную экспедицию Сената. Здесь она рассказала подробности. В августе того же года «оной ее муж, будучи […] пьяной, незнамо за что бил ее, Прасковью, по щекам, и таскал за волосы, и называл ее ведмою, и говорил: “Ты де меня хочеш известь так, как Государыня Екатерина Алексеевна своего мужа, а нашего батюшку Государя Петра Феодоровича извела”…» В соединении этого довольно распространенного слуха и слова «ведьма» есть намек, что Екатерина не просто погубила мужа, а воспользовалась при этом способами, в которых, как считалось, ведьмы искусны, то есть навела порчу или отравила[183]. Далее в допросе следует любопытная деталь: «А притом де были приданые ее жонка Авдотья Семенова да девка Матрена Николаева, которым де тогда ж она, Прасковья, о том заявила, на что сказали, что они то слышали, в чем она, Прасковья, на них щлетца»^{1206}

. Заметим, свой донос Прасковья сделала только через несколько месяцев (и одно это вызвало недоверие к ней судей), поэтому можно предположить, что в тот момент она видела в дворовых не столько свидетелей, сколько сочувствующих лиц и собеседниц для обсуждения и драчливого супруга, и крамольного слуха. Не исключено, что сама женщина приписала воеводе слышанные от кого-то слова. Во всяком случае, правящий должность генерал-прокурора князь Александр Алексеевич Вяземский предположил, будто она «только устращивала» мужа своим доносом, спасаясь от побоев, и «едва ли оной ее донос достоин вероятия, потому что в самом существе дела показуемыя от нея слова есть самыя пустыя и вымышленныя и достойны совершенному презрению»^{1207}. Но поскольку дворовые Леонтьевой были признаны ненадежными свидетелями и потому остались не допрошены, то нам остается признать наиболее вероятными именно ее показания.

Низшие слои общества как источник слухов для провинциального дворянства

Из рассмотренного выше дела Чалеевой мы увидели, что для провинциального дворянства одним из источников политических слухов служили представители низших классов общества. Еще более показательным в этом отношении является дело подпоручика Уржумской инвалидной роты Федора Мызникова, и оно также связано с разглашениями слухов о Пугачеве. 6 декабря 1773 года в доме командира инвалидной роты Мирона Худякова Мызников сообщил ему и находившимся там двум офицерам, что