Дыхание

Неважно, чем ты недужен — сердцем, почками или душой. И я готов согласиться, что есть в этом унизительном болении какой-то смысл — достаточно только поверить, что все не напрасно, но веры вечно недостает. Бедное разумение заранее оказывается в офсайде, но черт с ним — я согласен отбросить копыта, если, превратившись в кусок хлеба для червей, избавлю себя от упований. Однако я начал принимать проблемы города близко к сердцу. Эта пробка, господа, была и до меня и до вашего мэра, ваших пастырей, ваших актеров. Да, господа, строится новый мост. Но неужели вы думаете, что ваша жизнь от этого станет более совершенной? Волк в овечьей шкуре. Но овца не сможет управлять овцами, тем более — волками, а вас, господа волки, большинство. Что делать! У вас именно тот пастырь, которого вы заслуживаете. По крайней мере, я равнодушен к вам, что значит: я люблю всех одинаково и сохраняю разум. Избрав другого, ничего не измените. А для меня — отсрочка от ванной в загородном доме, известном только мне и одной женщине, ныне далекой, где в пенном кипятке так удобно набухают вены и лезвие всегда под рукой.

Декаданс — а — декаданс. Итак, пакт о ненападении.

Ну что же, еще три года кордебалета впереди. Я ведь и в самом деле старый, господа. Мне ничего не нужно.

Жизнь должна надоесть окончательно. Следующий инфаркт будет последним. Сердце ни к черту.

Повезло. Все остается на своих изменчивых местах, и то, что нравится тебе, по — прежнему не нравится мне. Год назад, когда ты вернулась из больницы, я думал о том же. Меня рвали на куски словно нарочно.

Не было времени шага ступить. Но в тот вечер я выбрался к тебе, как Гарун Аль Рашид — не уверен, что удалось перехитрить собственную охрану, но никто не мешал. Твоя дверь была незапeрта. Я вошел.

Тени, расходящиеся по стене как слепые. Тишина спальни. Сумерки таяли в хаосе комнаты, будто в распущенных волосах или ночной детской, где забыли прибрать игрушки. У постели покоились маленькие туфельки уставшей торопиться женщины — две маленькие половинки, брошенные словно галька на дно залива. Из груди моей поднялась печаль и начала заводиться, словно юла, втягивая в центр вращения. Влажная вьюга тоски… Здесь была ты, будто оставили плащ на спинке дивана. Складки, полутьма, окно сквозь деревья и крышка столика, и погасшие ночники у изголовья постели заключали тебя, и с веток свисали погасшие лампы, и мягкая пыль у комода, словно пустившего корни, и безупречная гладь паркета — все было светом Луны, бога грешников, и здесь — алтарь. По ночам ты сгущалась в обреченный комок и обретала мягкость, и нигде, кроме этого мира, способного уместиться в игольном ушке, найти тебя настоящую было нельзя. Я стоял немного растерянный, чувствуя, как совершается оборот Земли в сторону темной стороны Солнца и наверное плакал, — наверное, потому что было это невозможно.

Внезапно сзади вспыхнула дверь и брызнула светом, и обожгла позвоночник. Твое восшествие было обыденным, и мы, посвященные в тайну печали, долго смотрели друг на друга. Руки были чужими, глаза тяготили лицо, а ты уходила еще дальше, дыханием касаясь моих волос.

«Здравствуй», сказала ты. Я, кажется, наклонил голову и ты пробежала рукой по воздуху, пытаясь определить, где кончаются пределы пустоты и начинается неизбежность. Твои пальцы легли на мое лицо… Но минутой позже мы вспомнили, какой сегодня день недели, месяца, века, мы вспомнили цифры и слова и других людей, и с ними вернулся непоправимый ужас памяти, и немного помедлив, мы окунулись в одинокий, словно лесное озеро, разговор.

В своей квартире ты предпочла речь как лучший способ молчания. Я делал вид, что ни о чем не хочу спрашивать, кроме пустяков, и ты была благодарна. О прошедших днях мы, конечно, предпочли не вспоминать.

Ты что-то рассказывала о своей кофемолке — все было для тебя одушевленным, и эта машинка нравилась тебе потому лишь, что была строптива и заставляла замечать: ты и сама такая, вы ссорились не на шутку, чтобы помириться за чашкой кофе, — ее ты выкупила из рабства у чудовища Универмага и теперь гордилась, что она здравствует и свободна, радуясь еще больше от мысли, что ее смерть могла произойти в твое отсутствие, но не произошла, и это достижение ты приписала себе, кофейный мой, ослепительно темный ангел. «Как хорошо тебе», — произнесла ты, вдоволь намолчавшись в ходе монолога. «Идешь в город… Как… я не знаю, как называется это место, но хорошо там, а в конце — дворец, огни, переходы, колонны… Как хорошо тебе…»