Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

Кто-то из бдительных земляков Горошки, может быть его же бывший ученик, месяца два назад написал в столичную газету, что в Крытах в школе - при попустительстве сельсовета и районного руководства - замаскировался классово чуждый элемент, белогвардеец, который с золотыми погонами и с винтовкой в руках воевал за царя и всяких Врангелей и губил нещадно трудовой народ. В газете с письма сняли копию, которая попала на стол к секретарю Юровичского райкома партии. Письмо это читал в кабинете Башлыкова и Апейка. Под всем, что сообщал неизвестный автор газете и Башлыкову, стояло гордое: "Непримиримый селькор". Башлыков отдал письмо Харчёву с резолюцией, написанной сверху коротко и четко: "Проверить, принять меры, доложить!" Харчев за день проверил, и на другой день судьба Горошки решилась. Горошку сняли с работы. Харчев даже предлагал арестовать, и, если бы не Апейка, Горошка давно бы был за решеткой. Башлыков подумал, поколебался и согласился с Апейкой. У Апейки были веские доводы: Горошка попал в офицеры не по своей воле, а как учитель; в гражданскую войну никаким белым не был, работал дома. Был потом в Красной Армии; с первых же мирных дней, после армии, все время в селе... Однако вернуть Горошку на учительскую работу Башлыков не согласился. Твердо, - решительно.

И вот - эти детские, открытые лица, эта вера и надежда.

Что он, председатель райисполкома Апейка, может сказать им, чистым и непосредственным, которые думают, что в жизни -все так просто, что правда и справедливость - вещи обязательные и ясные? Не зная, что ответить им, он нарочно стал расспрашивать каждого, как кто учится, хорошо ли ведут себя в классе, помогают ли родителям.

- Ну что ж, - произнес он, собираясь отпустить их. - Спасибо за то, что вы сказали. Я передам все кому следует.

Скажу о вашей просьбе... Вот и все, будьте здоровы!

Некоторые уже готовы были, обнадеженные, направиться к выходу, когда беленькая, с красным еще лицом, насторожилась:

- Так его оставят нам? Ивана Миколаевича?

- Я же сказал, передам, что вы просили.

- Нет, вы скажите - оставят?

- Я буду просить!

- Нет, нет, вы скажите!

Апейка ничего не ответил, только ласково, как отец, который не хочет обижать ребенка и не может дать того, что он просит, усмехнулся:

- Ну, счастливого вам пути!

Они выходили не очень охотно, не очень утешенные; больше потому, что дядько с кнутом толкал их к двери.

Не порадовал их; но что он, Апейка, мог сказать им другое?

Сразу после них в кабинет вошел белобрысый парень в потрепанной, купленной в лавке поддевке, в розовой, залатанной под воротником ситцевой рубашке. Кепка в его руке была тоже городская, с размокшим под дождем козырьком.

- Можно зайти? - Парень спрашивал тихо, застенчиво.

- Заходите, садитесь.

Он и шел несмело, и сел на краешек стула; под внимательным взглядом Апейки неловко отвел серые, с какой-то задумчивой затаенностью, глаза. Потом встретились глазами, и взгляд его был уже сосредоточенный и вместе с тем доверчивый.

- Меня зовут Глушак Степан, - тихо, не отводя взгляда от Апейки, сказал он. - Я подал заявление в Водовичи. Хотел поступить в водовичскую коммуну. Мне сначала сказали, что - хорошо, примем. А потом отказали. Ответили, что не могут принять, потому что мой отец - кулак...

- Вы из Кургеней? - перебил его Апейка.

- Из Куреней, - кивнул он. С трудом, но твердо добавил: - Я - сын Глушака Халимона. Может, знаете? Мой отец - кулак. На него наложено твердое задание. Но я ушел от него. Мы с ним теперь - как чужие.

- Почему вы ушли? - заинтересовался Апейка.

Парень помолчал, задумался.

- Я и сам не знаю, как сказать. Трудно было жить с ним. Просто невозможно стало... Я хотел с ним жить, думал сначала, что ничего, что привыкну. Терпел долго: отец все же. Да и мать жалко. Знаете ж, как матери, когда сын покидает. Хотел перетерпеть. Но - не вытерпел! - Он попрежнему не сводил с Апейки тихих, задумчивых глаз. Снова помолчал, заговорил, от души, с сожалением и болью: - Он, мой батько, живет для одного: чтоб себе побольше. Хоть как - правдой или неправдой. Чтоб побольше нажиться.

Жадный - просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак свои - как батраки... Дохнуть просто не дает... - И взгляд и тон его речи были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не обманывает, так невозможно обманывать. - И раньше невмоготу терпеть было, а теперь - зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло... Дак я и ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки - я и кинул. Пошел жить на волю.

Как все люди.

- А не жалко его, отца?

- Нет, можно сказать, нет, - взглянул он открыто. Подумав, добавил: Мать жалко. Замучилась она...

"Не обманывает. Правду говорит..." - подумал Апейка и поймал себя на том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын: про этого сына Апейка знал уже немало.

- Ас братом как? Дружно жили?

- Дружно. - Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло задрожали. - Дружно... Мне такого брата... век бы не видеть!.. Чтоб его земля не носила!..