Дыхание грозы

— Обычной. Сказал, что верю одному человеку… Которому нельзя верить…

— Кто этот человек?

— Писатель. Тишка Гартный. — Ироническая усмешка исчезла. Взглянул прямо, грустно, задумался вдруг снова. — Было собрание у нас… Докладчик был из райкома… Говорил о международном положении. О том, что классовая борьба обостряется. Что враг идет на все. Что необходима бдительность… Правильно, одним словом, говорил…

— Из-за чего же спор?

— Он сказал, что враги хотят запутать в свои сети студентов. Что забрасывает удочки всякая нечисть — нацдемы разные, разные гартные. По его словам выходило, что в литературе этой нечисти больше, чем лягушек в болоте. Что чуть ли не все в литературе — люди подозрительные… Я и выступил. Сказал, что нельзя без оснований обливать всех грязью…

— А он что?

— Он побагровел. Или, вернее, посинел. Но сдержал себя.

Заявил с возмущением, что он никого не обливает грязью.

Что обвиняет того, кто заслужил это. Продажных нацдемов — гартных, зарецких и их компанию. И как ни жаль их некоторым теперешним гимназистикам, факты есть факты… Я выступил снова и сказал, что если есть факты, что Зарецкий и Гартный враги, то почему он их не назвал. Что то, что он говорил, — одна ругань. Что ругань, какая она ни есть, не заменяет фактов… Ну, студенты стали кричать, поддерживать меня. А некоторые из руководства — докладчика.

Стали доказывать тем, что об этом и газеты писали. Что — враги. А я на это, что и газеты — без достаточных доказательств! Тогда и началось!

— А почему ты так уверен, что не ошибаешься? Что ты знаешь достаточно…

— Почему уверен? — Парень прямо на глазах Апейки изменился: уже и следа не осталось от недавней застенчивости, растерянности. Взволнованный, с красными пятнами на лице, он глянул так горячо и решительно, что Апейка вдруг почувствовал: как он, учитель, не молодой и не слепой будто человек, так мало знал его. — Почему уверен? Хотя бы потому, что он посылал свои корреспонденции в «Правду» тогда, когда большевиков на каторгу ссылали. Или потому, что он сам подписывал декрет об установлении советской власти в Белоруссии. Разве уже этого одного мало, чтобы верить человеку? А у него ведь есть и такое «мелкое» доказательство, как т, есяток книг. Он первый в нашей литературе — еще до революции — выбрал своим героем рабочего. Не ради ж выгоды — так я своим глупым умом понимаю. Выгоду это в то время, кажется, вряд ли сулило! Значит, все было от души? От духовного братства? По одним книгам, кажется, можно было бы сделать вывод, что за человек!..

— Но у него ж были грехи. Ошибки, и серьезные…

— Были, — согласился Алесь. Снова посмотрел проникновенно, ясно. — А как их могло не быть, Иван Анисимович, ошибок? Бывшего кожевника поставили вдруг руководить целой республикой, целым, можно сказать, государством!

Поручили по-новому разобраться в такой сложной истории народа! Как можно не ошибиться ни разу, живя в такое необычное, в такое бурное время! Для этого надо я не знаю кем быть! Гением — так и гении, делали ошибки… А он ведь не гений. Он, ко всему, не очень и грамотный. Он в чем-то и остался на уровне кожевника. Его образование — вечера над книгами. Беседы с рабочими, с солдатами в Риге, в Петербурге. Немного побыл возле партийных руководителей в Москве. Вот и весь его «университет» перед тем, как ему пришлось стать впервые ряды народа. Так разве ж удивительно, что он и немало сделал хорошего, и немало — напутал? — Парень был так взволнован, говорил так убежденно, что Апейка сам поддавался его убежденности, его волнению, доказательности его суждений. Было уже не только жаль его, а и гордость была, неожиданная гордость за него, как бы неуместная радость. Алесь в раздумье, доверчиво, как другу, сказал Апекке: — По правде, Иван Анисимович, его надо было бы послать на хорошие политкурсы! Увидели, что ошибается часто, — попросите, чтобы освободил кресло. И чтоб не терять хорошего человека, который еще может понадобиться, пошлите поучиться! В свое время ему некогда было учиться!.. Если уж на то пошло — ошибся очень серьезно, наделал больших глупостей, накажите строго! Строгий выговор или еще что-нибудь дайте!.. Я так сужу своей глупой головой… Так нет же: сразу — найдем, националдемократ! Приспешник буржуазии! Враг!.. Да еще не смейте сомневаться!

Он был весь перед Апейкой: со своей обидой, со своими раздумьями, своими убеждениями. Было в нем что-то очень юное, почти детское, беспомощное: в том, как он говорил, с какой обидой, — и было вместе с тем что-то не по возрасту зрелое, взрослое: в том, как он рассуждал. Апейка с удивлением замечал, что, пусть хотя бы в том, что он говорил, Алесь знает не меньше, а больше него, немолодого уже человека. От этого у Апейки было двойственное отношение к Алесю: и как бы отца и — товарища. И двойственность была еще бттого, что чувствовал: парень не виноват, что все то, что написано, — клевета. И Апейка рад — был этому: не ошибся в нем! Но одновременно была еще и боль: что на хорошего советского парня возвели такую напраслину и обошлись с ним так жестоко и несправедливо.