Дым

За последний час Томас и Чарли почти не разговаривали. Долгий день, проведенный в ожидании, истощил темы и силы, и главной заботой мальчиков стала борьба с голодом. Последний бутерброд и последнее яблоко были съедены вскоре после Оксфорда — мальчики кусали по очереди, причем каждый старался, чтобы последний кусок достался не ему. В результате они со смехом передавали друг другу жалкий огрызок яблока, отщипывая от него понемногу, пока Томас не проглотил его целиком, с черенком и семечками, едва не подавившись от хохота. Теперь молчание — третий пассажир в купе, а снаружи вагон терзают порывы ветра.

— Есть хочешь? — в какой-то момент спрашивает Чарли, чтобы заглушить урчание в животе.

— Нет, — врет Томас. — А ты?

— И я нет.

— Устал?

— Ни капельки.

— Я тоже.

Кода поезд тормозит, оба вздрагивают и машинально сбрасывают одеяла, начинают доставать багаж, но потом понимают, что это не их остановка. Всякое представление о времени утеряно. Темнота давит со всех сторон, и единственный газовый фонарь на платформе не разгоняет ее, а, наоборот, сгущает. Ветер мечется, как живое существо, обшаривает окна в поисках добычи, сует в щели пальцы и языки.

Постепенно зрение адаптируется, и Томас понимает, что платформа не так пуста, как ему показалось сначала. У дальнего угла станционного здания, с подветренной стороны, столпилось несколько человек — мужчин, женщин, детей. Всего их около дюжины; почти все встали в круг, лицом к центру. Поезд вновь начинает движение, и вот окно, в которое смотрят Томас и Чарли, поравнялось с группой людей. Выражения лиц в темноте не разобрать, но жесты и позы говорят о крайнем возбуждении: сжатые кулаки, раскрытые рты, широко расставленные ноги. В середине круга сцепились в поединке двое — один оказался под другим, и тот, что вверху, обнажен до пояса. Сценка проносится мимо окна так быстро, что нельзя понять, то ли это двое мужчин, то ли мужчина и женщина; борются они или заняты чем-то более интимным. Дым окутывает группу, словно туман, буря отрывает от него куски и раскидывает по близлежащим деревням, где этот ветророжденный грех оседает на амбары, дома и деревья.

Потом все исчезает.

Чарли и Томас еще долго смотрят в окно после того, как группа людей остается позади, хотя стекло, запечатанное сельской непроглядной темнотой, превратилось в зеркало с потеками дождя.

— Торговцы? — наконец высказывает догадку Чарли. — Циркачи? Ирландцы?

Томас качает головой:

— Кто знает.

Слова пропитаны знакомым привкусом; зеркало отражает тень, вылетевшую у него изо рта.

— В такой вот компании, — продолжает Чарли, — они заражают друг друга снова и снова. Маленький бродячий Лондон. — Он вздыхает. — Хотел бы я знать, как их спасти.

— Спасти? С какой стати? Надо оставить их в грязи. Они заслужили. Разве не в этом смысл дыма?

Фразы вылетают неправильные, злые и некрасивые. Чарли смотрит на него потрясенно. Снедаемый страхом, что Томас действительно так думает. Чуя запах, заполнивший купе. Томас пытается найти слова, чтобы объясниться, но сказанное невозможно зачеркнуть. И как объяснить отчетливое желание, стеснившее ему грудь: вернуться и присоединиться к стоящим в круге, узнать, что делают те двое, полуобнаженные, на мерзлых кирпичах неведомой станции?

— Скорее бы уже приехать, — говорит он, кутаясь в одеяло, и Чарли остается только переживать за его, Томаса, душу.

К месту назначения они прибывают, наверное, уже после десяти. Точнее трудно сказать: станционные часы не работают, у Томаса нет наручных часов, а Чарли только сейчас соображает, что забыл завести свои. Кучер барона Нэйлора встречает их на платформе. Это высокий бородатый мужчина, который дрожит от холода и нервничает. На нем длинная шинель. Он настаивает на том, чтобы забрать у мальчиков багаж, делает с десяток шагов и опускает вещи на землю.

— Слишком поздно запрягать лошадей, — говорит он: это одновременно обвинение и оправдание. — Вас ждали к трем. Даже тогда было бы трудно ехать, сейчас рано смеркается. А путь неблизкий.

— Тогда мы заночуем здесь, — рассудительно предлагает Чарли.

Кучер кивает, наклоняется, чтобы поднять саквояжи, опять выпрямляется.

— Тут нет постоялого двора.

— А зал ожидания?

— Заперт.

— Но где же нам…

Со вздохом кучер вновь берется за вещи и идет с мальчиками к лесенке, ведущей с платформы вниз, после чего они проходят во внутренний двор вокзала. Там стоят два ряда обветшалых конюшен, скрытые от взглядов публики за высокой кирпичной стеной. Ни одна лампа не освещает дорогу, и, пока они гуськом пробираются между стойлами, почти в полной темноте, Чарли кожей ощущает на себе взгляды животных. Его уши чутко ловят каждый звук: вот переступили копыта, вот резко дернулась лошадиная морда; тут шумно выдохнули горячий воздух, а тут зачмокали мясистыми губами. Буквально в футе от его головы скалится конь, и в этот миг на кривые желтые зубы, торчащие из бесцветных десен, падает случайный луч света. Чарли от испуга останавливается. В него врезается Томас, бормочет ругательство, кладет руку ему на плечо.

— Жутковато?