Дж. Д. Сэлинджер

Боже всемогущий. Все, чего они касаются, становится абсолютно академичным и бесполезным. Или, что еще хуже, – говейным. По-моему, это их, по большей части, следует винить в том, что каждый июнь в страну выпускают стада невежественных остолопов с дипломами. – Здесь Зуи, не отрывая глаз от потолка, одновременно скривился и покачал головой. – Но не нравится мне вот что – и сдается мне, это бы вообще-то не понравилось ни Симору, ни Дружку, – то, как ты говоришь об этих людях. В смысле, ты же не просто презираешь то, что они означают, – ты презираешь их. Черт возьми, это слишком лично, Фрэнни. Я серьезно. У тебя в глазах настоящий огонь убийства, когда ты заговариваешь, к примеру, о Таппере. Эта канитель твоя – как он заходит в туалет и ерошит себе волосы перед занятиями. Все вот это. Может, он так и делает – очень на него похоже, судя по твоим словам. Я не утверждаю, что не похоже. Но это не твое дело,

дружок, что он творит со своими волосами. Было бы нормально, в каком-то смысле, если б ты считала, будто он так манерничает забавно. Или если б ты его капельку жалела, раз он так не уверен в себе, что вынужден эдак жалко подкреплять свою дьявольскую блистательность. Но когда ты мне о нем рассказываешь – я серьезно, ну? – ты говоришь так, будто эти его волосы – прямо твой личный враг. Это же неправильно,

сама знаешь. Если идешь войной на Систему, стрельбу веди, как милая разумная девушка, – потому что там враг, а не потому, что тебя раздражает его прическа или дебильный галстук.

Минуту или больше висело молчание. Нарушил его только трубный звук – Фрэнни сморкалась: безудержный, продолжительный зов «забитого» носа, предполагающий, что у больного насморк уже четыре дня.

– В точности как с этой моей чертовой язвой. Знаешь, отчего у меня язва? Или, по крайней мере, на девять десятых отчего? Потому что я, когда не думаю правильно, позволяю себе ополчиться на телевидение и прочее лично. Делаю ровно то же, что и ты, а я вроде бы старше и должен быть умнее. – Зуи умолк. Взгляд его остановился на пятне рутбира, он глубоко вздохнул – через нос. На груди пальцы его по-прежнему не расплетались. – И наконец, – резко сказал он, – тут у нас, вероятно, все взорвется. Но ничего не поделаешь. Это самое важное. – Похоже, он кратко сверился со штукатуркой на потолке, потом закрыл глаза. – Не знаю, помнишь ты или нет, но я помню такое время, дружок, когда у тебя случилось легкое отступничество от Нового Завета, и слышно его было на много миль окрест. Все тогда были в дебильной армии, и на ухо ты присела мне одному. Но ты помнишь? Помнишь такое вообще?

– Да мне десять лет было! – сказала Фрэнни – в нос, довольно угрожающе.

– Я знаю, сколько тебе тогда было. Я очень хорошо это знаю. Ну же. Я об этом заговорил не для того, чтобы мордой тебя куда-то потыкать, – господи. У меня есть веская причина. Я об этом говорю, потому что мне кажется, ты не понимала Иисуса, когда была ребенком, и не понимаешь по сию пору. По-моему, ты путаешь его с пятью или десятью другими религиозными фигурами, а я не понимаю, как можно читать Иисусову молитву, пока не разберешься, кто есть кто, а что есть что. Ты помнишь, с чего у тебя тогда все началось?.. Фрэнни? Помнишь?

Ответа он не получил. Только свирепо протрубил нос.