Дж. Д. Сэлинджер

– Меня вот что озадачивает, поистине озадачивает: я не понимаю, зачем человеку – если он не дитя, не ангел или не удачливый простак вроде странника – вообще читать молитву Иисусу, который хоть капельку отличается от новозаветного. Боже мой! Да он всего-навсего самый здравый человек в Библии, только и всего! Кого он не выше на голову? Кого? В обоих Заветах полно пандитов[230], пророков, апостолов, любимых сынов, Соломонов, Исай, Давидов, Павлов – но, господи, кто, кроме Иисуса, на самом деле понимает, что к чему? Никто.

Не Моисей. Не говори, что Моисей. Он был милый человек, и с Богом прекрасно общался, и все такое – но в том-то и дело. Он вынужден был с Богом общаться. Иисус же понимал, что никакого разделения с Богом нет. – Тут Зуи хлопнул в ладоши – всего раз, негромко – и, весьма вероятно, против воли. Руки его вновь сложились на груди едва ли не раньше, чем, так сказать, дозвучал хлопок. – Ох господи, ну и мозги! – сказал он. – Ну кто, например, стал бы держать рот на замке, когда Пилат попросил объяснить?[231] Не Соломон. Не говори, что Соломон. У Соломона бы нашлось по такому поводу несколько емких слов. Я даже не уверен, что Сократ бы стал разговаривать, если уж на то пошло. Критону[232]

или еще кому, наверное, удалось бы отвести его в сторонку на пару слов для протокола. Но самое главное, превыше всего прочего: кто во всей Библии, кроме Иисуса, знал – знал, – что мы таскаем Царство Небесное с нами, в себе, куда и заглядывать-то не станем, потому что до черта глупы, сентиментальны и лишены воображения? Чтоб такое знать, надо быть сыном Божьим. Почему ты вот об этом не думаешь? Я не шучу, Фрэнни, я серьезно. Если ты не видишь Иисуса в точности таким, какой он был, до тебя совсем не доходит весь смысл Иисусовой молитвы. Если не понимаешь Иисуса – и молитву его не поймешь, у тебя тогда не молитва получится, а какое-то упорядоченное нытье. Иисус был высочайшим мастером,

ей-богу, с ужасно важным заданием. Это тебе не святой Франциск, которому хватало времени отбарабанить пару-другую гимнов, попроповедовать птицам или позаниматься еще чем-нибудь, столь милым сердцу Фрэнни Гласс. Я, к чертовой матери, серьезно, а? Как ты можешь этого не замечать? Если бы Господу на работу в Новый Завет была угодна какая-то безусловно чарующая личность, вроде святого Франциска, он бы его и выбрал, уж будь уверена. А так он выбрал лучшего, умнейшего, самого любящего, самого несентиментального, самого неподражаемого умельца из всех. И если ты этого не замечаешь, ей-богу, мимо тебя пролетает весь смысл Иисусовой молитвы. У Иисусовой молитвы одна цель, и только одна. Наделить того, кто ее читает, Сознанием Христа. А не

устраивать никаких уютненьких свиданок ни с каким слащавым обожабельным божеством, «святым для тебя»[233], которое возьмет тебя на рученьки, и освободит от всех обязанностей, и прогонит всю твою гадкую Weltschmerzen[234] и всех профессоров Тапперов так, чтоб никогда больше не возвращались. И ей-богу, если тебе хватает рассудка видеть это – а тебе хватает, – и ты тем не менее отказываешься это видеть, то молитву ты употребляешь не по назначению, тебе она только для того, чтобы выпрашивать себе мир, где одни куклы, святые и никаких профессоров Тапперов. – Он вдруг сел, метнувшись вперед с чуть ли не гимнастической скоростью, и взглянул на Фрэнни. В рубашке у него, по известному выражению, ни одной сухой нитки не осталось. – Если бы Иисус замысливал молитву для…

Зуи умолк. Длительно посмотрел на простертую ничком фигуру Фрэнни на диване и услышал – быть может, впервые – лишь полуподавленные отголоски горя. В тот же миг он побледнел – от тревоги за ее состояние, от того, что, видимо, неудача вдруг заполнила комнату своей неизменно тошнотворной вонью. Бледность его вместе с тем казалась примечательно бела – не смешана то есть с зеленью и желтизной мук совести и униженного покаяния. Бледность эта очень походила на обычный отток крови от лица маленького мальчика, который до самозабвения любит животных – всех животных, – и только что увидел лицо любимой сестренки, которой нравятся зайки и которая открыла коробку с его подарком на день рождения, а там – только что пойманная юная кобра с красной ленточкой на шее, завязанной неуклюжим бантом.