Дж. Д. Сэлинджер

– Зачем? Затем, что убила бы! Он до того вредный. Я за всю жизнь таких вредин не встречала! Это все так излишне! То он целиком и полностью ополчается на Иисусову молитву – я ею тут случайно заинтересовалась, – и начинаешь думать, будто лишь из-за того, что тебе это интересно, ты какой-то невротичный недоумок. А проходит две минуты, он тебе начинает бредить про то, что Иисус – единственный человек на свете, которого он вообще хоть сколько-то уважает – у Иисуса великолепные мозги и все такое. Просто сумасброд. То есть все ходит и ходит вокруг да около этими кошмарными кругами.

– Рассказывай. Рассказывай давай про кошмарные круги.

Тут Фрэнни оплошала – нетерпеливо выдохнула, чуть глубже затянувшись. Закашлялась.

– Рассказывай, ага! Да это на весь день всего-навсего! – Она поднесла руку к шее и дождалась, когда пройдет неудобство от дыма, залетевшего не туда. – Он просто изверг, – сказала она. – Точно! Ну, не по правде изверг, а… я не знаю. Так злится на все. На религию злится. На телевидение злится. Злится на вас с Симором – все твердит, что вы оба нас изуродовали. Откуда я знаю? Скачет с одного на…

– Почему изуродовали? Я знаю, что он так думает. Или думает, что думает. Но он сказал, почему? Как он определяет уродование? Он сказал, милая?

И тут Фрэнни, в явном отчаянии от наивности вопроса, стукнула себя рукой по лбу. Весьма вероятно, так она не делала уже лет пять-шесть – с тех пор, к примеру, как на полпути домой в автобусе на Лексингтон-авеню поняла, что забыла шарф в кино.

– Как он определяет? – переспросила она. – Да у него на все найдется определений сорок! Если тебе кажется, что я чуточку не в себе, это из-за него. То он – вот как вчера вечером – говорит, что мы чучела, потому что нас так воспитали, что у нас только один набор норм. А через десять минут говорит, что он

чучело, потому что ни с кем не хочет встречаться и выпивать. Единственный раз…

– Чего не хочет?

– Встречаться ни с кем и выпивать. Ой, да тут ему вчера вечером пришлось поехать в город выпить с этим телесценаристом в Виллидже и все такое. Ну и началось. Говорит, ему вообще хочется встречаться и выпивать только с теми, кто уже либо умер, либо не может. Говорит, ему даже обедать ни с кем не хочется при мысли, что его сотрапезник вдруг не окажется лично Иисусом – или Буддой, или Хуэй-нэном, или Шанкарачарьей, или еще кем-нибудь вроде. В общем, ты понял. – Фрэнни вдруг загасила в крохотной пепельнице сигарету – отчасти неловко: другая рука была занята и пепельницу не придержала. – И знаешь, что еще он мне сказал? – спросила она. – Знаешь, в чем он мне клялся чем ни попадя вчера вечером? Что когда ему было восемь, он на кухне выпил по стакану имбирного ситро с Христом. Слышишь меня?

– Слышу, слышу… милая.

– Сказал, что – вот так прямо и сказал – сказал, что сидел за столом на кухне один, пил ситро, жевал соленые крекеры и читал «Домби и сын»[256], как вдруг ни с того ни с сего на другую табуретку садится Иисус и спрашивает, можно ли ему тоже ситро налить. Только маленький стаканчик – вот так прямо и сказал. То есть он постоянно такое говорит, однако полагает себя вправе что-то советовать

мне! Я от этого просто в ярости! Так бы и двинула! Честно! Как будто сидишь в дурдоме каком-то, а другой больной врачом переоделся, подходит к тебе и давай пульс щупать… Кошмар какой-то. Все трещит, трещит и трещит. А если не трещит, так по всему дому свои вонючие сигары курит. Меня уже так воротит от этого сигарного дыма, что сдохнуть проще.

– Сигары – это балласт, милая. Чистый балласт. Если б он не держался за сигару, у него бы ноги от земли оторвались. И мы б никогда больше нашего Зуи не увидели.

В семействе Глассов было несколько асов вербального пилотажа, но это последнее замечание безопасно передать по телефонным проводам мог, наверное, только Зуи – он один настолько владел собой. Или так полагает ваш рассказчик. Фрэнни тоже, наверное, это уловила. Так или иначе, она вдруг поняла, что на другом конце провода – Зуи. Она поднялась – медленно – с кровати.

– Ладно, Зуи, – сказала она. – Ладно.

Не вполне сразу:

– Извини – что?

– Я говорю: ладно, Зуи.

– Зуи? Что такое?.. Фрэнни? ты там?

– Я тут. Просто хватит, ладно? Я знаю, что это ты.

– Что ты вообще мелешь такое, милая? В чем дело? Ты про какого Зуи?

– Зуи Гласса, – ответила Фрэнни. – Ну хватит, прошу тебя. Это не смешно. Я, можно сказать, только-только себя нащупала…

– Ты сказала – Глаз? Зуи Глаз? Норвежец этот? Крупный такой блондин, спортс…

– Все, Зуи. Перестань, прошу тебя. Хорошенького понемножку. Это не смешно… Если тебя вдруг интересует, мне сейчас абсолютно мерзко. Поэтому хочешь мне сказать что-нибудь особое, так говори быстрей и больше меня не трогай. – Это последнее подчеркнутое слово на странный манер отклеилось, будто на него не собирались ставить ударение.