Дж. Д. Сэлинджер

А когда шевельнулся опять, можно было решить, будто к нему прицепили нити от марионетки, а потом слишком уж рьяно за них дернули. Похоже, ему позволили только схватить сигару, а затем следующий рывок невидимых нитей развернул его к стулу у второго письменного стола в комнате – стола Дружка, – где стоял телефон.

Устроившись сызнова, он первым делом вытащил из брюк полы рубашки. Расстегнул ее совсем, словно путь в три шага привел его в странно тропическую зону. Затем вытащил изо рта сигару, переложил ее в левую руку, где и оставил. Правой же рукой снял с головы платок и расстелил перед телефоном – явно «наготове». После чего без видимых сомнений снял трубку и набрал местный номер. Очень и очень местный номер. Набрав, взял со стола платок и окутал им микрофон – не туго и так, чтобы попышней. Поглубже вздохнул и стал ждать. Мог бы и сигару закурить – она погасла, – но не стал.

Где-то полутора минутами ранее Фрэнни с отчетливой дрожью в голосе отказалась от четвертого за пятнадцать минут материного предложения принести ей кружку «славненького горяченького куриного бульончика». Это последнее предложение миссис Гласс сделала на ногах – прямо на полпути из гостиной в сторону кухни и с довольно суровым оптимизмом на лице. Однако вернувшаяся в голос Фрэнни дрожь быстро услала мать обратно на стул.

Стул миссис Гласс, разумеется, стоял на той стороне гостиной, где Фрэнни. Причем стоял крайне бдительно. Примерно за четверть часа до этого, когда Фрэнни пришла в себя настолько, чтобы сесть и взглядом поискать расческу, миссис Гласс перенесла стул от письменного стола и расположила его ровно у кофейного столика. Точка великолепно подходила для наблюдений за Фрэнни, а кроме того, позволяла наблюдателю легко дотягиваться до пепельницы на мраморной столешнице.

Усевшись снова, миссис Гласс вздохнула, как вздыхала всегда, если отвергали ее кружки куриного бульона. Однако она, так сказать, курсировала взад-вперед по желудочно-кишечным трактам своих детей на патрульной повозке уже столько лет, что вздох этот ни в каком смысле не был подлинным сигналом капитуляции; к тому же она почти сразу сказала:

– Я не понимаю, как ты рассчитываешь вернуть себе силы и прочее, если не будешь принимать ничего питательного. Извини, но я не понимаю. Ты же только и…

– Мама – ну пожалуйста. Я уже двадцать раз просила. Пожалуйста,

перестань талдычить про куриный бульон, а? Меня тошнит от одного… – Фрэнни смолкла и прислушалась. – Это наш телефон?

Миссис Гласс уже поднялась со стула. Ее губы поджались. От телефонного звонка – любого телефона, где угодно – губы ее поджимались неизменно.

– Я сейчас, – сказала она и вышла. Позвякивала она слышнее обычного, словно в кармане ее кимоно раскрылась коробка разнообразных гвоздей.

Не было ее минут пять. А когда вернулась, лицо у нее выражало, по давнему определению ее старшей дочери Тяпы, одно из двух: либо она только что поговорила с кем-то из сыновей, либо кто-то сообщил ей достовернее некуда, что все до единого люди на свете целую неделю должны будут двигать кишечником с идеальной для гигиены регулярностью.

– Звонит Дружок, – объявила она, входя в комнату. По многолетней привычке она подавляла в себе любой признак удовлетворения, что могло вкрасться в ее голос.

Судя по виду, при этом известии Фрэнни отнюдь не пришла в восторг. Вообще-то ей стало не по себе.

– Откуда он звонит? – спросила она.

– Я его даже не спросила. У него, кажется, жуткая простуда. – Садиться миссис Гласс не стала. Нависла. – Давай скорее, барышня. Он требует тебя.

– Так и сказал?

– Разумеется, так и сказал! Давай быстрее, ну?.. Надень шлёпки.

Фрэнни выпуталась из розовых простыней и голубого платка. Села – бледная, очевидно нехотя – на край дивана, глядя на мать. Ногами нашарила шлепанцы.

– Что ты ему сказала? – беспокойно спросила она.

– Будь так добра, подойди к телефону, барышня, прошу тебя, – уклончиво ответила миссис Гласс. – Только, ради бога, поскорее.

– Наверно, ты ему сообщила, что я, скажем, на смертном одре, – сказала Фрэнни. Ответа не последовало. Она встала с дивана – не так хрупко, как мог бы встать больной после операции, но с легчайшим оттенком робости и осторожности, словно опасалась легкого головокружения, а то и рассчитывала на него. Уже увереннее сунула ноги в шлепанцы, затем мрачно обошла кофейный столик, развязывая и вновь завязывая узлом пояс халата. Где-то годом раньше в неспровоцированно самоуничижительном абзаце письма, адресованного Дружку, свою фигуру она определила как «безупречно американческую». Глядя на нее, миссис Гласс, кстати сказать – великий ценитель девичьих фигур и походок, еще раз вместо улыбки чуть поджала губы. Стоило, однако, Фрэнни скрыться с глаз, как ее мать все внимание обратила к дивану. По всему виду миссис Гласс было ясно: мало что на свете не одобряет она столь же пылко, как тот факт, что диван этот – хороший, обитый тканью с начесом, – уготовлен для сна. Она зашла в проход между ним и кофейным столиком и принялась в лечебных целях взбивать все подушки, на кои падал взор.