Дж. Д. Сэлинджер

Сразу после спуска флага мы сегодня увольнительных не получили, потому что кто-то уронил винтовку, когда заезжий британский генерал проводил смотр. Я опоздал на 5:52 и встретился с Мюриэл часом позже. Ужин в «Лунь-Фаре» на 58-й. М. раздражительна и глаза на мокром месте весь ужин, взаправду расстроена и испугана. Ее мать считает меня шизоидной личностью. Судя по всему, разговаривала обо мне со своим психоаналитиком, и он с ней согласен. Миссис Феддер попросила Мюриэл аккуратно выведать у меня, нет ли в семье психов. Мюриэл же, милой моей бедняжке, надо полагать, хватило наивности сообщить ей, откуда у меня на запястьях шрамы. Из того, что М. рассказывает, следует, однако, что раза в два сильнее матушку ее волнует пара других вещей. Тройка других вещей. Первое: я чураюсь людей и мне не удается с ними соотноситься. Второе: со мной явно что-то «не то», потому что я еще не соблазнил Мюриэл. Третье: как выяснилось, миссис Феддер много дней не давало покоя мое замечание однажды за ужином, что мне хотелось бы стать дохлым кошаком. На прошлой неделе вечером она у меня спросила, что я намерен делать после армии. Собираюсь ли возобновить преподавание в том же колледже? Вернусь ли вообще к преподаванию? Может, мне стоит подумать, не вернуться ли на радио, возможно – неким «обозревателем»? Я ответил, что, сдается мне, война может никогда и не кончиться, а уверен я в одном: если мир когда-нибудь и наступит, мне бы хотелось стать дохлым кошаком. Миссис Феддер решила, что это я так сострил. Изощренно. Она меня считает весьма изощренным, если верить Мюриэл. Решила, что мое смертельно серьезное замечание – шуточка, которую следует принять легким мелодичным смехом. Когда она рассмеялась, меня это, видимо, несколько отвлекло, и я забыл ей объяснить. Сегодня вечером я рассказал Мюриэл, что в дзэн-буддизме учителя однажды спросили, что самое бесценное на свете, и учитель ответил, что самое ценное – дохлая кошка, потому что на нее не повесишь ценник. У М. отлегло от сердца, но я видел, что ей не терпится вернуться домой и заверить маму в безобидности моего замечания. Она проводила меня на такси до вокзала. Какая ласковая и насколько у нее лучше настроение. Пыталась научить меня улыбаться, пальцами растягивая мне щеки. Прекрасно видеть, как она смеется. Господи, я так счастлив от того, что она у меня есть. Только бы она была счастливее со мной. Временами я ее развлекаю, и ей, похоже, нравятся мое лицо и руки, и мой затылок, и она с неимоверным удовлетворением рассказывает подругам, что помолвлена с тем Билли Блэком, что много лет выступал в передаче «Что за мудрое дитя». И я думаю, ко мне она, в общем, испытывает смешанную тягу, материнскую и половую. Но в целом подлинного счастья от меня у нее нет. Господи, помоги мне. Ужасно утешает меня только одно: моя возлюбленная неугасимо, по сути неуклонно влюблена в сам брак. У нее первобытный позыв играть в дом постоянно. Матримониальные цели ее так несуразны и так умиляют. Она хочет себе очень темный загар и подходить к портье в каком-нибудь шикарном отеле и спрашивать, забирал ли уже ее Муж корреспонденцию. Хочет выбирать в магазинах шторы. Покупать одежду для будущих мам. Отдает себе отчет или нет, хочет выехать из материнского дома, несмотря на всю свою привязанность к матери. Она хочет детей – симпатичных, на нее похожих, не на меня. Кроме того, у меня такое чувство, что она каждый год хочет открывать коробку со своими елочными игрушками, а не с мамиными.

Сегодня от Дружка пришло очень смешное письмо, написано сразу после того, как он освободился от наряда на кухню. Пишу о Мюриэл, а сам думаю о нем. Он бы презирал ее за те матримониальные мотивы, которые я тут изложил. Но презренны ли они? В каком-то смысле – наверняка, однако мне они кажутся такими человеческими и прекрасными, что даже теперь, пока пишу, я глубоко, очень глубоко растроган. Мать Мюриэл он бы тоже не одобрил. Она раздражает, она предвзята, а такой тип Дружок терпеть не может. Вряд ли он различил бы, какова она. Человек, пожизненно лишенный всякого понимания или же вкуса к основной струе поэзии, что протекает сквозь вещи, сквозь все. Умри она – все равно будет жить, заходить в гастрономические лавки, навещать аналитика, всякий вечер проглатывать роман, надевать корсет, планировать здоровье и благополучие Мюриэл. Я люблю ее. Я считаю, она невообразимо храбра.

Всей роте сегодня приказано не покидать расположения части. Целый час простоял в очереди к телефону в комнате отдыха. Мюриэл, судя по голосу, полегчало от того, что я сегодня приехать не смогу. Меня это потешает и восторгает. Другая девушка, захоти она провести свободный вечер без жениха, разыграла бы целый спектакль сожалений по телефону. М. просто сказала «а-а». Как я преклоняюсь перед ее простотой, перед ужасной ее честностью. Как рассчитываю на них.