Дж. Д. Сэлинджер

3:30 утра. Я в дежурке. Не могу спать. Накинул шинель поверх пижамы и пришел сюда. Дежурный по части – Эл Аспези. Спит на полу. Мне здесь можно, если буду снимать за него трубку. Ну и вечер. На ужин пригласили аналитика миссис Феддер, и он меня время от времени пытался расколоть где-то до половины двенадцатого. Местами – весьма искусно, разумно. Раз или два я даже ловил себя на том, что проникаюсь к нему. Выяснилось, что он наш с Дружком старый поклонник. Похоже, его лично, а равно и профессионально интересует, почему в шестнадцать я вылетел из программы. Он действительно слышал передачу о Линкольне, но у него впечатление, будто я сказал в эфире, что Геттисбёргское послание[289] «неполезно детям». Неправда. Я ему сообщил, что я тогда сказал: по-моему, это плохая речь, и детям в школе учить ее наизусть не след. У него также сложилось ощущение, будто я сказал, что это речь нечестная. Я ему объяснил: тогда я говорил, что при Геттисбёрге жертвами пали 51 112 человек, и если кто-то должен был выступать на годовщине события, ему следовало просто выйти, погрозить публике кулаком и уйти – то есть будь оратор абсолютно честным человеком. Спорить он не стал, но, похоже, решил, что у меня какой-то перфекционизм. Говорил много – и вполне разумно – о добродетелях несовершенной жизни, приятии своих и чужих слабостей. Я не возражаю, но только в теории. Неразборчивость я буду защищать до судного дня – поскольку она приводит к здоровью и некоему реальному, завидному счастью.

Следовать чисто – это путь Дао[290], без сомнения – высочайший путь. Но достичь такого разборчивому человеку – это отказаться от поэзии, оставить поэзию позади

. То есть он же не сможет научиться или же заставить себя полюбить плохую поэзию отвлеченно, не говоря о том, чтобы приравнять ее к хорошей. Поэзию ему придется отбросить совсем. Я сказал, что это будет трудно. Доктор Симз ответил, что я формулирую слишком уж строго – так излагал бы, по его словам, только перфекционист. Что на это возразишь?

Очевидно, что миссис Феддер нервически рассказала ему о девяти швах Шарлотты. Опрометчиво, видать, было рассказывать Мюриэл о том, что быльем поросло. Она все передает матери, пока не остыло. Следовало бы, вне сомнения, возмутиться, но не могу. М. слышит меня, бедняжка, лишь когда слушает и ее мать. Но у меня нет намерения обсуждать швы Шарлотты с Симзом. За первой выпивкой, во всяком случае.

Я более-менее пообещал М. сегодня вечером на вокзале, что на днях схожу к психоаналитику. Симз сказал мне, что прямо здесь, в части, специалист очень хороший. Очевидно, они с миссис Феддер устроили по этому вопросу тет-а-тет-другой. Почему это меня не раздражает? Но – не раздражает, и все тут. Мне кажется – забавно. Меня это согревает, без всякой причины. Даже расхожие тещи в газетных комиксах мне всегда были как-то симпатичны. Все равно не понимаю, что мне терять, если я схожу к аналитику. В армии бесплатно. М. меня любит, но никогда не будет мне по-настоящему близка, фамильярна со мной, фривольна, пока меня слегка не отремонтируют.

Если или когда я начну ходить к аналитику, очень надеюсь, он будет достаточно дальновиден, чтобы впускать на консультации и дерматолога. Специалиста по рукам. У меня на руках шрамы от того, что я прикасаюсь к определенным людям. Однажды в парке, когда Фрэнни еще лежала в коляске, я положил руку на ее пушистую макушку и слишком долго держал. В другой раз, в «Лоуз» на Семьдесят второй улице с Зуи на страшном кино. Ему было лет шесть-семь, и он залез под кресло, чтобы не смотреть на страшное. Я коснулся его макушки. Определенные головы, определенные цвета и текстуры человеческих волос оставляют неуничтожимые следы на мне. И другие вещи тоже. Однажды Шарлотта убегала от меня возле студии, и я схватил ее за платье, чтобы остановить, не отпускать. Желтое хлопчатое платье, я его любил, потому что оно было ей длинно. У меня на правой ладони до сих пор лимонно-желтая отметина. Господи, если и клеить на меня клинический ярлык, я, наверное, параноик навыворот. Подозреваю, что люди замышляют одарить меня счастьем.

Помню, что закрыл дневник – и даже захлопнул – на слове «счастьем». Затем несколько минут посидел с дневником под мышкой, пока не осознал легкой неловкости от того, что слишком долго сижу на краю ванны. Встав, я обнаружил, что потею гораздо обильнее, чем раньше, будто я только что из ванны вылез, а не просто посидел на краю. Подошел к корзине для белья, поднял крышку и едва ли не в ярости метнул дневник Симора в какие-то простыни и наволочки на дне. После, за неимением плана получше и поконструктивнее, вернулся и опять сел на край. Пару минут поразглядывал Тяпину надпись на зеркале, а потом вышел из ванной и слишком резко захлопнул за собой дверь, будто одной лишь силой это место можно было запереть навеки.