Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье

Впрочем, наиболее наглядным примером речевого разнообразия может служить длинный монолог Гэндальфа, который в своем рассказе приводит прямые цитаты из речи самых разных персонажей. Если бы Толкин не прибег к этому приему, то такой пространный монолог, полный огромного множества важных для сюжета деталей, неизбежно бы прискучил читателям. Слова нескольких персонажей (семерых), которые цитирует Гэндальф, равно как и речи Боромира и гонца Саурона, призваны создать зловещую атмосферу надвигающейся угрозы, более или менее явной.

Самым незначительным с точки зрения развития сюжетной линии, вероятно, является Жихарь Скромби, единственная задача которого состоит в том, чтобы сообщить Гэндальфу об уходе Фродо и компании. Он устраивает много шуму из ничего, и Гэндальф, как он сам говорит, его «долго расспрашивал и мало узнал». Гэндальф делает особый упор на словах Жихаря.

«Мне вредны перемены, — жаловался он. — Я старый, и перемены к худшему подрывают мое здоровье». Он без конца твердил о переменах к худшему.

Это, разумеется, звучит ужасно глупо, потому что единственной его печалью были Саквиль-Бэггинсы. Саруман/Шаркич окажется куда хуже этого «худшего», не говоря уже о том, что могло быть и еще хуже, чем при Шаркиче. В любом случае старый Жихарь просто не понимает смысла слов, которые употребляет. Говоря о вреде перемен, по-английски он произносит слово abide (примириться, терпеть), и уж конечно Жихарь вполне в состоянии примириться с подобными тяготами, тем более что выбора у него все равно нет. В старину это слово означало «ожидать исхода, стоически дожидаться чего-либо», и такая трактовка здесь была бы более уместна. Впрочем, Жихаря жизнь все равно ничему не учит, и даже в конце книги он продолжает сыпать сомнительными нравоучениями. («Ветер — он одно сдует, другое нанесет, это уж точно, [как я всегда говорю]

[44]» (хотя ничего такого он не говорил). «И все хорошо, что кончается еще лучше!» (по крайней мере, он умерил свою любовь к превосходной степени).) Жихарь не самый важный персонаж, но он представляет собой живое напоминание о том, что такое психологическая неподготовленность. Тут важно вспомнить, что главу «Совет» Толкин писал в первые годы Второй мировой войны.

Еще большей архаичностью, чем речи Элронда, отличается манускрипт Исилдура, найденный Гэндальфом в архивах Гондора и повествующий о том, как Исилдур в древности отсек палец с Кольцом от руки Саурона после битвы при Дагорладе. В нем используются старинное окончание форм глаголов — eth (seemeth, fadeth) и формы сослагательного наклонения типа «were the gold made hot again» («ежели накалить Кольцо в огне»). Впрочем, самая зловещая фраза в этом манускрипте за прошедшие годы ничуть не утратила своей актуальности. Исилдур говорит о Кольце: «Это — мое сокровище (It is precious to me), хоть я и заплатил за него великой болью», и любой читатель книги «Хоббит» сразу вспомнит, что именно так Горлум и отзывался о Кольце — «my precious» («моя прелесть»). Исилдур в Гондоре уже близок к тому, чтобы стать призраком, равно как и Горлум в свое время тоже был на волосок от такой судьбы.

Впрочем, самый пугающий рассказчик в этой главе одновременно оказывается ближе всего к современности и в каком-то смысле лучше всех нам знаком. Это Саруман, колдун, ставший перебежчиком. Впрочем, так ли это? Он хочет «присоединиться» к «новой Силе», то есть к Саурону, по той лишь причине, что тому уготована победа. Но когда Гэндальф отвергает любые попытки склонить его на ту же сторону, Саруман дает понять, что он готов предать и эту «новую Силу».

«Неужели ты думаешь, мы не могли бы распорядиться им? Тогда Сила перешла бы к нам. Теперь ты знаешь, зачем я призвал тебя».

Если правда заключается именно в этом, то почему Саруман начал с другого предложения? Вероятно, потому, что сомневался в амбициях Гэндальфа? Или потому, что он действительно отчасти имеет в виду то, что говорит, когда озвучивает еще один свой довод: «Кому как не нам, Мудрым, набравшимся терпения, удастся направить ее, а потом и обуздать?» — хотя в действительности в тексте он не называет Саурона по имени, а именует его «Силой». Сама мысль о том, что кто бы то ни было, сколь угодно мудрый, сумел бы убедить Саурона, кажется просто абсурдной, особенно если излагать ее столь многословно. Впрочем, она ничуть не более абсурдна, чем упорная уверенность многих британских интеллектуалов — как до того времени, так и впоследствии — в том, что они смогли бы каким-то образом договориться со Сталиным или с Гитлером.