Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье

Еще большей архаичностью, чем речи Элронда, отличается манускрипт Исилдура, найденный Гэндальфом в архивах Гондора и повествующий о том, как Исилдур в древности отсек палец с Кольцом от руки Саурона после битвы при Дагорладе. В нем используются старинное окончание форм глаголов — eth (seemeth, fadeth) и формы сослагательного наклонения типа «were the gold made hot again» («ежели накалить Кольцо в огне»). Впрочем, самая зловещая фраза в этом манускрипте за прошедшие годы ничуть не утратила своей актуальности. Исилдур говорит о Кольце: «Это — мое сокровище (It is precious to me), хоть я и заплатил за него великой болью», и любой читатель книги «Хоббит» сразу вспомнит, что именно так Горлум и отзывался о Кольце — «my precious» («моя прелесть»). Исилдур в Гондоре уже близок к тому, чтобы стать призраком, равно как и Горлум в свое время тоже был на волосок от такой судьбы.

Впрочем, самый пугающий рассказчик в этой главе одновременно оказывается ближе всего к современности и в каком-то смысле лучше всех нам знаком. Это Саруман, колдун, ставший перебежчиком. Впрочем, так ли это? Он хочет «присоединиться» к «новой Силе», то есть к Саурону, по той лишь причине, что тому уготована победа. Но когда Гэндальф отвергает любые попытки склонить его на ту же сторону, Саруман дает понять, что он готов предать и эту «новую Силу».

«Неужели ты думаешь, мы не могли бы распорядиться им? Тогда Сила перешла бы к нам. Теперь ты знаешь, зачем я призвал тебя».

Если правда заключается именно в этом, то почему Саруман начал с другого предложения? Вероятно, потому, что сомневался в амбициях Гэндальфа? Или потому, что он действительно отчасти имеет в виду то, что говорит, когда озвучивает еще один свой довод: «Кому как не нам, Мудрым, набравшимся терпения, удастся направить ее, а потом и обуздать?» — хотя в действительности в тексте он не называет Саурона по имени, а именует его «Силой». Сама мысль о том, что кто бы то ни было, сколь угодно мудрый, сумел бы убедить Саурона, кажется просто абсурдной, особенно если излагать ее столь многословно. Впрочем, она ничуть не более абсурдна, чем упорная уверенность многих британских интеллектуалов — как до того времени, так и впоследствии — в том, что они смогли бы каким-то образом договориться со Сталиным или с Гитлером.

Речь Сарумана действительно как две капли воды похожа на риторику подавляющего большинства политиков. Совершенно невозможно понять, что же конкретно он имеет в виду, потому что все его высказывания очень абстрактны, и в какой-то момент начинаешь сомневаться в том, что он сам понимает, что хочет сказать. В любом случае его речь представляет собой нечто среднее между компромиссом и расчетом:

«Мы можем позволить себе выждать, можем сохранить наши помыслы, сожалея, конечно, о неизбежном зле по пути к великой цели: к Знанию, к Власти, к Порядку, к тому, чего мы тщетно пытались достичь, покуда наши слабые и ленивые друзья больше мешали, чем помогали нам. Наши намерения останутся прежними [дословно: никаких настоящих изменений в наших намерениях не нужно — и не будет], изменятся лишь средства».

Иными словами, цель оправдывает средства — тезис, который в XX веке мы научились ставить под сомнение. Эта речь поначалу чем-то неуловимо напоминает Жихаря Скромби с его манерой изъясняться и изобилует непривычно витиеватыми оборотами с перекликающейся структурой: «можем… выждать / можем сохранить; больше мешали, чем помогали». Впрочем, все это лишь пустословие, в котором под конец звучит слово real (настоящий). Что Саруман имеет в виду, когда говорит, что никаких настоящих изменений не будет? Его намерения вполне очевидны, и такие слова часто можно услышать от разных людей, но вряд ли у этого вопроса есть логичный ответ. Когда люди говорят про отсутствие «настоящих изменений», они имеют в виду, что изменения будут очень даже серьезными, но хотят, чтобы вы делали вид, будто они совершенно незначительны. И очень часто мы именно так и поступаем. Саруман является самым близким к современности персонажем Средиземья, как с политической, так и с лингвистической точки зрения. Он постепенно склоняется к «двоемыслию» (которое Оруэлл придумает — или опишет с натуры — примерно в тот же самый исторический период).