Джек, который построил дом

Отец был прав – такого сочного кебаба Ян никогда не пробовал, как и вина, темно-алого, прохладного, обманчиво-густого на вид, но легко льющегося в бокал. Отец много расспрашивал об армии, но что можно было рассказать? «Азбука Морзе! – подхватывал отец. – Я помню, точка-тире. Знаешь, я в детстве увлекался, да все мальчишки у нас…» Ел он мало и подкладывал Яну на тарелку зелень с большого блюда, перечисляя названия трав, которые сын тут же забывал. Может, и запомнил бы, и даже название вина, так ему понравившегося, если б отец не хватался часто за галстук, оттягивая узел и ловя воздух. И не меньше, чем галстук – отца, Яна душила жалость к нему.

Ресторан располагался на холме, с которого был виден весь город. Он лежал в котловине, словно в чаше, на дне которой бирюзой голубело море; длинной каймой тянулась набережная. Воздух был накален щедрым солнцем. У гостиницы отец опять пригласил зайти «к нам», однако уже не столь энергично; смотрел неуверенно, готовый к отказу.

Почему не пошел, Ян и сам не понимал. Он не узнавал – и не мог узнать – город, из которого был увезен в свои два года, но непостижимым образом это блюдо с ароматной зеленью, неподвижный зной, слоящийся от жары воздух и голос отца, ничуть не изменившийся, вызвали в памяти комнату – большую, прохладную, с длинным балконом, опоясывающим дом. Дом, где жила толстая женщина, которую отец называл «мамой», что очень смешило маленького Яника. «Стерва, настоящая стерва», – говорила мать. Стерва была его бабушкой, но никогда не стала ею, как он сам не осознавал себя ее внуком. И значит, пойти «к нам» означало встретиться с этой незнакомой толстухой, в придачу к отцовой жене и дочке, «сестричке». Нет, отец ничего не рассказывал о ней, но понимая объективно, что «сестричка» давно не младенец, Ян не мог ее представить выросшей; жена отца была и того абстрактней.

Наконец аэропорт, ор и шум, влажный от пота лоб отца, тугой его галстук…

– Да сними ты его, пап!..

Ян не помнил (а помнил ли отец?), когда в последний раз он произносил это слово. Мучительно было видеть улыбку на больном усталом лице. Они пристроились у закрытого киоска. В помещении стояла плотная жара, у отца по виску тек пот. Он вытащил из кармана пиджака деньги: «Возьми, возьми. Купи себе костюм. Или транзистор, я знаю…» Раздраженный женский голос объявил посадку.

– Приезжай! – просил отец.

– Ты тоже.

Неловко, как всегда, обнялись. Ян ощутил прикосновение мягкой потной щеки. Подхватив сумку, он с облегчением двинулся к самолету. У самого трапа обернулся: отец потянулся к галстуку – и вдруг сорвал его и поднял над головой.

Жалость, раздражение, досада и что-то еще, чему трудно было найти название, мучило в самолете и долго не отпускало. Зачем он взял деньги? Не нужен ему никакой костюм, он не собирается его покупать! Отец посылал ему переводы в армию, и сложно было отделаться от мысли, что он отрывал эти деньги – как и те, что лежали теперь у него в кармане, – от семьи.

Теперь его угнетало, что так и не сходил «к нам», ведь отец хотел его познакомить со своими братьями, называл имена, ничего сыну не говорящие, с надеждой напоминая: «Ну как же, Иосиф еще тебя на шее катал; помнишь дядю Иосифа?..» Нет, Ян не помнил ни имен, ни лиц. Воспоминание о солнечном городе-чаше не стерлось, и стыд от того, что не захотел знакомиться с родными и дорогими для отца людьми, тоже не уходил. Темным осенним вечером он стоял в университетском коридоре. Неоновая лампа на потолке страдала тиком, и в мелькающем сквозь дым ее свете Ян принял решение полететь к отцу на Новый год.

Октябрьские праздники складывались удачно: седьмое ноября приходилось на пятницу. Можно было в день рождения махнуть на несколько дней в Питер – избежать принудительной демонстрации, повидаться с Михой. «Приезжай! – захлебывался Миха в телефоне. – Я тебя с такой девой познакомлю – персик!»

Северная Пальмира благосклонно приняла Алексея Михеева: он поступил на факультет архитектуры. Не последнюю роль в придачу к сданным экзаменам сыграла рекомендация армейского начальства.

…Как всякий предпраздничный день, четверг в институте был условно рабочим: многие поглядывали на часы, кто-то шел к выходу – сначала с непроницаемо деловитыми лицами, потом открыто, застегивая на ходу пальто и оживленно переговариваясь.

Ян вернулся домой после четырех. Еще не стемнело; город напоминал недодержанный снимок. Одно за другим загорались окна, торопя наступление темноты. На лестнице он обогнал почтальоншу, поздоровался. Включил в прихожей свет, и в эту минуту в дверь позвонили.

Почтальонша держала телеграмму: «Богораду, срочная». Протянула чернильный карандаш, Ян расписался. «ПАПА УМЕР ТЧК ПОХОРОНЫ СЕДЬМОГО НОЯБРЯ = СЕМЬЯ БОГОРАД».

Единственные и беспощадные слова, которыми только и можно донести такое известие.