Джордано Бруно

– Я не представляю себе, по какому обвинению было возбуждено следствие. Разве только в связи с таким случаем. Однажды в присутствии нескольких монахов я беседовал с Монтальчино, ломбардцем, братом нашего ордена. Он утверждал, что еретики невежды и незнакомы со схоластическими терминами. Я возражал, что они, конечно, не облекали своих утверждений в схоластическую форму, однако излагали свой взгляды вполне доступно для понимания. В качестве примера я привел ересь Ария. Упомянутым монахам было достаточно, чтобы провозгласить, будто я защищаю еретиков и считаю их учеными людьми. Больше я ничего не знаю. Я не предполагал, чтобы по этой причине могло быть возбуждено следствие. В уверениях Бруно есть слабое место. Итак, опасаясь тюрьмы, он скрылся из Неаполя. Но что он может сообщить трибуналу о своем пребывании в Вечном городе? Если он явился туда, чтобы перед лицом начальства оправдаться от наветов врагов, то чем объяснить его бегство из Рима? Джордано не имеет ни малейшей охоты говорить о настоящей причине своего поспешного отъезда. Зачем ему вспоминать о том, что его философию называли ересью, и о сброшенном в Тибр доносчике? Но все-таки почему он бежал? Он находит объяснение. Из Неаполя он получил письмо, извещавшее, что там были обнаружены запрещенные книги, которые он, уезжая, вышвырнул в нужник. Это были сочинения отцов церкви. Запретными они считались потому, что были снабжены комментариями Эразма Роттердамского. Джордано повторяет, что схолии Эразма были полностью замазаны. Значит, не из интереса к нечестивым примечаниям пользовался он этими книгами, а из любви к знаменитым богословам.

Бруно настойчиво подчеркивает, что он впервые стоит перед трибуналом инквизиции. Он никогда прежде не подвергался отлучению от церкви и никогда не привлекался к суду Святой службы.

Ему прочли все протоколы его показаний. Хочет ли он что-либо добавить или исключить? Джордано ответил, что согласен с тем, как изложены его слова.

Но один вопрос требовал уточнений. Речь шла о пресловутой книжице заклинаний.

– В Падуе я приказал переписать книгу «О печатях Гермеса», но не знаю, имеются ли в ней какие-либо осужденные положения. Я велел ее переписать, чтобы пользоваться ею для юдициарной астрологии, но еще не прочел. Приготовил я ее для себя потому, что Альберт Великий в своем трактате о минералах отзывался о ней с похвалой. В настоящее время она находится в руках Мочениго.

Допрашивающие переменили тему.

– Имеется ли в этой стране или где-либо в другом месте ваш враг или человек, недоброжелательно относящийся к вам и по какой причине?

Бруно ответил без колебаний:

– В этой стране я не считаю врагом никого, кроме Джованни Мочениго, его домашних и слуг, ибо он нанес мне тягчайшее оскорбление, какое только может нанести человек: он, оставив меня в живых, лишил меня жизни, обесчестил, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, захватил все рукописи, книги и остальные вещи. И он поступил так потому, что не только желал научиться у меня всему, известному мне, но и хотел, чтобы я не учил никого другого. Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не открою ему всего, известного мне.

Обвиняемый, как и на первом допросе, безошибочно назвал доносчика и рассказал о причине вражды. Юридической ценности доноса был нанесен существенный ущерб. Теперь перед инквизиторами еще острее встал вопрос о необходимости любой ценой найти свидетелей, которые подтвердили бы выдвинутые Мочениго обвинения.

Андреа Морозини и в трибунале Святой службы держится с достоинством.

– Знает ли он некоего Джордано Бруно Ноланца, занимающегося философией и литературой, который недавно был в Венеции и жил в доме его светлости Джованни Мочениго?

Морозини отвечает спокойно и рассудительно. Да, он знает синьора, о котором его спрашивают. Несколько месяцев назад в книжных лавках появились философские книги Джордано Бруно. О нем было много толков как о человеке, разнообразнейших познаний. Книготорговец Чотто говорил ряду лиц, в том числе и ему, что Бруно в Венеции и, если мы захотим, он может привести его в наш дом, где часто собираются дворяне и прелаты побеседовать о литературе и особенно о философии. Получив согласие, Чотто привел Ноланца. Потом тот приходил неоднократно и принимал участие в ученых беседах.

У Морозини строгое, надменное лицо.

– Из рассуждений Ноланца никогда нельзя было сделать вывода, что он придерживается каких-либо взглядов, враждебных вере. Что же касается меня, то я всегда считал его добрым католиком. Если бы у меня появилось малейшее подозрение в противном, – заканчивает он тоном, не допускающим возражений, — то я никогда бы ему не позволил переступить порог нашего дома!

Поклонившись, Морозини уходит. Инквизитор с трудом скрывает раздражение. Снова неудача! Свидетелей обвинения не прибавилось. Даст ли что-нибудь новое вторичный вызов Чотто?

На этот раз Джамбаттиста чувствует себя уверенней.

– Помнит ли он, как его недавно допрашивали в трибунале, и не забыл ли, о чем шла тогда речь?