Джозеф Антон. Мемуары

Его пригласили выступить в Мемориальной библиотеке Лоу Колумбийского университета в Нью-Йорке в ознаменование двухсотлетия Билля о правах. Надо, подумал он, начать принимать такие приглашения: он должен выйти из зоны невидимости и снова обрести голос. Он обсудил с

Фрэнсис Д’Соуса, не попытаться ли получить приглашение в Прагу от Вацлава Гавела, чтобы встреча, которую в Лондоне британские власти сделали невозможной, произошла на родной земле Гавела. Если правительство Ее величества самоустраняется от его дела, следует вывести кампанию по его защите на международный уровень и, пристыдив Тэтчер и Херда, побудить их действовать. Ему надо использовать все предлагаемые трибуны, чтобы снова и снова заявлять: его случай отнюдь не уникален, писатели и интеллектуалы по всему исламскому миру обвиняются точно в таких же “мыслепре-ступлениях”, как он, – в кощунстве, ереси, отступничестве, оскорблении святынь и чувств верующих, – и это означает, что либо самые лучшие и самые независимые творческие умы в мусульманском мире принадлежат выродкам, либо эти обвинения просто-напросто маскируют подлинную цель обвинителей: подавить любую неортодоксальность, любое инакомыслие. Говорить об этом – не значило, как намекали иные, пытаться привлечь особое сочувственное внимание к своему делу или оправдать свое “возмутительное поведение”. Это была правда, и только. Чтобы его доводы были убедительными, сказал он Фрэнсис, ему, помимо прочего, необходимо опровергнуть свое собственное заявление, исправить Великую Ошибку, и говорить об этом надо будет громко, с самых заметных трибун, во время наиболее широко освещаемых мероприятий. Фрэнсис, испытывая к нему сильные защитные чувства, боялась, что это может ухудшить его положение. Нет, возразил он, хуже будет оставаться в ложном положении, в которое он сам себя поставил. Он усваивал трудный урок: наш мир – не такое место, где царит сочувствие, и рассчитывать на людское сочувствие не следовало с самого начала. Жизнь немилосердна к большинству людей и вторую попытку предоставляет редко. В классическом ревю шестидесятых “За краем” комический актер Питер Кук давал зрителям умный совет: в случае атомной атаки самое лучшее – “не находиться в зоне, где в ближайшее время должна случиться атака. Держитесь оттуда подальше: если где-то падают бомбы – значит, там опасно”. Чтобы не страдать от того, что в мире мало кто сочувствует твоим ошибкам, самое лучшее – сразу вести себя правильно. Но он свою ошибку уже совершил. И сделает все, что потребуется, для ее исправления.

“Будут последствия – даже если это будет означать смерть”, – сказал пресс-секретарь Брадфордского совета мечетей. “Суждение имама, приговорившего автора “Шайтанских аятов” к смерти, было безукоризненно”, – заявил садовый гном. Тем временем в Париже злоумышленники проникли в дом бывшего президента Ирана Шапура Бахтияра – противника власти аятолл, жившего в эмиграции, – и убили Бахтияра и его помощника ударами ножей, совершив “ритуальное убийство”.

В Москве была предпринята попытка отстранить от власти Михаила Горбачева, и три дня тот сидел под домашним арестом. Когда его освободили и он прилетел обратно в Москву, у трапа самолета дожидались репортеры, чтобы спросить его, не запретит ли он теперь коммунистическую партию. Вопрос, судя по его виду, поверг его в ужас, и в тот момент – именно в тот – история (в лице Бориса Ельцина) пронеслась мимо него, предоставив ему плестись в ее хвосте. И все же не кто иной, как он – не Ельцин, не Рейган, не Тэтчер, – был человеком, изменившим мир: он сделал это, запретив советским войскам стрелять по демонстрантам в Лейпциге и других местах. Много лет спустя бывший человек-невидимка встретился с Михаилом Горбачевым в Лондоне на одном мероприятии по сбору средств. “Рушди! – воскликнул Горбачев. – Я полностью поддерживаю вас по всем вопросам”. Они даже обнялись на секунду. Неужели по всем? – спросил он человека с вытатуированной на лбу картой Антарктиды. “Да, – подтвердил Горбачев через переводчика. – Полностью поддерживаю”.