Джозеф Антон. Мемуары

– Вы не хотите позволить мне поехать на Парк-лейн получить литературную премию, – проговорил он медленно. – Вы не хотите мне этого позволить, хотя заранее об этом будет знать только один человек, организатор мероприятия, хотя мы можем приехать после того, как всех рассадят ужинать, быть на месте минут за десять до начала церемонии награждения, получить премию и уехать, когда церемония еще будет идти. Этого вы мне позволить не намерены, так?

– Из соображений безопасности, – сказал мистер Гринап, выставив подбородок. – Это было бы в высшей степени неразумно.

Он сделал глубокий вдох. (Бросив курить, он получил за это в награду астму с поздним началом, и поэтому ему иногда не хватало воздуху.)

– Видите ли, в чем дело, – сказал он. – Я полагал, что являюсь свободным гражданином свободной страны и не в вашей компетенции позволять мне что-либо или не позволять.

Мистер Гринап потерял терпение.

– Мне представляется, – заявил он, – что вы посредством своей тяги к самовозвеличению подвергаете опасности население Лондона.

Это была поразительно составленная фраза: представляется, посредством, саомовозвеличению… Он запомнил ее навсегда. Настал момент, который Анри Картье-Брессон[129] назвал бы решающим – le moment decisif.

– Дело обстоит следующим образом, – сказал он. – Я знаю, где находится Дорчестер-отель, и у меня, к счастью, есть деньги на такси. Так что вопрос не в том, еду я на церемонию или нет. Я еду на церемонию. Вопрос у меня к вам один: едете ли вы со мной?

Тут в разговор вступила Хелен Хэммингтон. Она сообщила ему, что сменяет мистера Гринапа на должности старшего оперативного сотрудника Скотленд-Ярда. Это была чрезвычайно приятная новость. Затем она сказала мистеру Гринапу:

– Я думаю, мы сможем решить эту проблему.

Гринап сделался очень красный, но ничего не сказал.

– Принято решение, – продолжила Хэммингтон, – что мы, вероятно, позволим вам выезжать несколько чаще.

Через два дня он был в Дорчестер-отеле, в самом сердце книжного мира, и получил свою премию – стеклянную чернильницу на деревянной подставке. Он поблагодарил собравшихся за солидарность и извинился за то, что материализовался посреди ужина и испарится до его конца. “В нашей свободной стране, – сказал он, – я человек несвободный”. Ему аплодировали стоя, и от этого у него – у человека, которого не так-то легко заставить плакать, – выступили слезы. Он помахал всем и, уходя, услышал, как Джон Клиз[130] говорит в микрофон: “Везет же мне! Сразу после этого — я”. Да, самовозвеличился маленько – но кому от этого стало хуже? Население Лондона могло спокойно чувствовать себя в своих смокингах, домах, постелях. А мистера Гринапа он никогда больше не видел.

В те странные дни ангел смерти все время, казалось, был где-то рядом. Позвонила Лиз: Анджеле Картер сказали, что ей осталось жить самое большее полгода. Потом, плача, позвонил Зафар: “Хэтти умерла”. Хэтти – это была Мэй Джуэлл, англо-аргентинская бабушка Клариссы, любительница широкополых шляп и прототип Розы Дайамонд из “Шайтанских аятов”, около дома которой в Певенси-Бэй, графство Суссекс, упали на песок, благодаря чему остались живы, вывалившиеся из взорванного самолета Джибрил Фаришта и Саладин Чамча. Кое-что из того, о чем Мэй Джуэлл любила рассказывать – в Лондоне у бывших конюшен Честер-сквер-Мьюз она однажды увидела призрака конюха, который, казалось, шел на коленях, но потом поняла, что просто-напросто идет человек, находясь на старом, более низком уличном уровне, и потому он виден только выше колен; сквозь ее гостиную в Певенси-Бэй в юбб году плыли корабли завоевателей-нормандцев, потому что море с тех пор отступило; в Аргентине в ее estancia[131] Лас-Петакас быки подходили к ней и клали ей на колени головы, словно они были единорогами, а она девственницей (ни то ни другое не соответствовало действительности), – попало на страницы его книг. Он очень любил ее рассказы, ее шляпы и ее самое.