Э.Зорин - Большое гнездо

Узнав о приезде Авраама, другим вечером в гости к Никитке нежданно-негаданно наведался кузнец Морхиня. Хоть был он и чист, и в белой рубахе, но едва только переступил порог, как повеяло в избе крепким запахом горелого железа. Бедовые глаза Морхини быстро ощупали гостя.

Авраам понравился ему — человек простой, бывалый, сидит спокойно, натруженные руки положил на столешницу, улыбается открыто, в глазах — любопытство.

— Входи, не топчись у порога, — пригласил Никитка.

Морхиня улыбнулся и сел на лавку. Вошла Аленка, молча поставила на стол корчагу с медом, так же тихо удалилась. На печи ворочался Улыба.

— Вчерась встретил на исаде купца из Новгорода, — сказал Морхиня. — Узнал от него, будто пришел в город игумен Ефросим, добивался Мартирия, бунт был велик. Тако ли?..

— Тако, — ответил Авраам.

Посоловев от выпитого меда, Морхиня рассматривал гостя в упор.

— Сказывают, будто в обиде Ефросим, что не его избрали владыкой...

Авраам почесал пятерней бороду, взглянул на кузнеца косо:

— Кто сказывал?

— Пришлые из Новгорода...

— Купцы?

— А кто же еще.

Авраам обмолвился:

— А про то не сказывали, что наведываются к Ефросиму в святую обитель Иоанновы послы ежедень?

— Про то не сказывали. А вот слыхал я, будто снарядил Мартирий своих людишек к Роману на Волынь...

— На то он и владыко. Ему дале видать...

— А людишек тех схватили и ко Всеволоду отвезли... Во дворе-то у Нездинича — крепкий князев надзор. Почто сносится владыко с Романом?..

— Новгород — моя отчина, кузнец. Да тебе-то что? Почто меня пытаешь? В Боярский совет я не вхож.

Морхиня удовлетворенно покашлял в кулак. Въедливый был он мужик. Кузня его — первая, если ехать в слободу от Золотых ворот. Кто ни появится, завернет к нему: одному коня подковать, другому обода на колеса новые наклепать, а иному просто водицы испить. О разном болтают люди, пока он занят работой. В кузне у него тепло, жаркий огонь трепещет в горне. А крепкий мед развязывает языки.

Но пытать и дале Авраама Морхиня не стал. Повернувшись к Никитке, вдруг весело спросил:

— Ты Веселицу-то знал, поди?

— Как же...

— Объявился в городе...

— Свят-свят, — перекрестиля Никитка. — Это как же его с того света занесло?

— Жив и здоровехонек. Вчерась в кузню заходил, грозился: пойду ко князю с жалобой на Одноока.

— Неймется ему...

— Обобрал его Одноок, а еще и бил до смерти. Возьмет с Одноока князь виру.

— С Одноока возьмешь...

Морхиня тоже усумнился:

— Про то и я сказывал.

— А он что?

— Всё едино, говорит. А Однооку я обид своих не спущу...

— Худо кончит Веселица.

— Да хуже-то куды?!

Авраам слушал их с охотой. Кузнец все больше нравился камнесечцу.

Когда Морхиня ушел, с печки подал голос Улыба:

— Бать, а бать...

— Не спишь?

— А я тож Веселицу видал. Тощой он и страшный. Глазищи как плошки. Ребятишки в него камни бросали...

— Не твое это дело, — недовольно сказал Никитка. — Мал ты еще...

— Бать, а бать...

— Ну что?

— А Веселица святой?

— С чего взял?

— Так мамка говорила...

— Мамка у тебя добрая. Все убогие у ней святые...

Не нравились Никитке вопросы Улыбы — бередили они и его старые раны. Разве мальцу объяснишь, откуда берется горечь? Вырастет — сам поймет...

— Всюду не легок в жизни праведно добытый хлеб,— сказал, укладываясь спать на лавке, Авраам. — А нам не легок вдвойне: своя назола свербит, от чужой сбежать нет мочи... Облика господня в людях не стало.

— Совестливый ты, Авраам. Да у других-то брюхо ровно дырявый куль: сколь в него ни сыпь — всё мало. Спи...

Улыба уже тихонько похрапывал на печи. Аленка спала за перегородкой в закутке.

Ветер шуршал по крыше ледяной крупой.

4

Жизнь человека подобна проточной воде. Одна катится по равнине широко и спокойно; другая — шумит и пенится, сотрясая пороги; иная тоненьким ручейком струится в тени добрых дерев, а бывает и так, что, едва родившись, иссякает она вблизи своего истока — слаба ее жила, не хватает ей силы пробиться к морю, выпивают ее шершавыми губами жаждущие поля, набравшись живительной влаги, взрастают золотыми колосьями к синему небу...

Свой норов у каждой воды, своя судьба, но зря не пропадет и самая малая капля.

Схоронили чернецы Чурилу — и пусто сделалось в святой обители. Куда ни сунься, в какой угол ни загляни — всюду его следы. Кажется, вот-вот выйдет он, могуч и длинноволос, на выложенный плашками чистый двор, сбегутся к нему монахи слушать его чудные рассказы, разинут рты, замрут в изумлении. И умом господь наградил его недюжинным, и богатырским сложением. Казалось всем, что нет Чуриле изводу. Казалось, вечно пребывать ему на земле, как этим лесам, лугам и пажитям, что раскинулись за Каменкою в плодородном ополье.

А вот на ж поди — и его час настал, кончились и его силы.

Трудно расставался с жизнью своей Чурила. Стали примечать монахи, что сделался он не в меру задумчив и одинок. Бывало, раньше-то видели его и на трапезе, и во дворе, беседующим с игуменом, и на молитве в соборе, от коей не отступал он и тогда, когда совсем ослеп и покорный отрок неторопливо водил его на службу и со службы обратно в келью.