Эдуард Стрельцов

При этом футболист лишался, по определению, любимого дела. А мы помним его начальную фразу из книги «Вижу поле...»: «Я играю в футбол, сколько помню самого себя». Поэтому его не привычной игрушки лишили. Я бы сказал, что под угрозу был поставлен смысл его жизни. Та игра с мячом — для него вовсе не хобби и не исключительно источник благосостояния. Действуя на привычном нам всем травяном прямоугольнике, он изыскивал непонятные остальным глубины, открывал нежданные тонкости, высвечивал волшебными движениями скрытое до того во мраке, воплощаясь и проявляясь как многогранная творческая личность, — за то и обожала его публика. Действительно, замысел у него тут же молниеносно воплощался: такое, пожалуй, возможно лишь у джазистов. Теперь представьте: у того музыканта отобрали инструмент, у художника — кисти и полотно, писателя лишили пера и бумаги. И к чему тогда вообще жить? Не будем забывать и о специфике футбола: игра-то для зрителей, отчего присутствует мощная эмоциональная подпитка, помогающая исполнителю на поле. Безусловно, Стрельцов не демонстрировал трюки единственно для аплодисментов, но являлся абсолютно нормальным спортсменом, которого внимание многотысячной аудитории окрыляет и будто принуждает к новым творческим изыскам.

И без этого всего он остался. Причём ситуация значительное время выглядела беспросветной. Потому в письмах Софье Фроловне перед нами часто предстаёт не просто измученный тяжкой работой, но иногда задыхающийся от безнадёжности существования человек. Хотя и в материальном плане, мы уже заметили, ничего хорошего не найти при всём желании.

Вот ещё пример из письма:

«Мама, начинается зима, пришли мне, пожалуйста, шерстяную фуфайку от костюма тренировочного, футболочки шерстяные, безрукавки две штуки и, если есть, варежки или перчатки. Если ты отослала мне 100 рублей и сахар, то больше ничего пока не надо».

Процитированному отрывку нельзя не удивиться: ведь зима действительно на носу. Заключённый Стрельцов на работах в Кировской, напомню, области. Не жарко. И что же представляли из себя многочисленные посылки, о которых вспоминал Иван Александров? Ясно же: при таких ветрах и морозах необходимы тёплые вещи — те же варежки с перчатками, например, в несколько комплектов. А их в Вятлаге нет отчего-то — потому он и просит самое необходимое. А. П. Нилин приводит другой отрывок:

«Мама, ты хочешь ко мне приехать и привезти что мне нужно. Возьми часы, а то без часов очень плохо, возьми пиджак, возьми бритвенный прибор, только не железный, а в сумочке с замком, который подарила команда ФРГ, и пушистый помазок. Из питания что хочешь, если у тебя нет денег, то не нужно, правда, здесь ничего из питания нет, но ничего, обойдёмся...»

Честное слово, становится жаль, что немцы ничего не знали о судьбе советского форварда. Ведь если они тогда, униженные им, успешным, талантливым и агрессивным, сподобились на хороший подарок, то уж когда Эдуарда довели до Вятлага, наверняка оказали бы действенную помощь. Но увы. С. Д. Нариньяни, И. М. Шатуновский и их заказчики могли быть довольны: Стрельцов мучился по-настоящему. И машину продали (а что делать-то?) — Софья Фроловна последнее отдавала, чтобы сыну варежки отправить.

А как же завод имени И. А. Лихачёва? Стоит признать: руководство завода повело себя не по-лихачёвски — мелко и пошло. Причём рядовые сотрудники скидывались и помогали: Эдуард напишет потом о посылках «от рабочих». Даже и переписка имеется с трудящимися автогиганта. А вот заводское руководство выступило с иной «благотворительной акцией»: половину квартиры, куда Эдуард въехал с матерью и женой в январе 58-го, передали некоему нуждающемуся гражданину. Таким образом, отдельная квартира вновь превратилась в коммуналку. Софью Фроловну оставили в пятнадцати метровой комнате. Действительно, зачем жилплощади пустовать? Тем более что ночевать футболисту теперь есть где и работой он обеспечен. Жена, опять же, ушла (Алла подала на развод), а мать... мать перебьётся. Пусть тот новоявленный сосед и оказался запойным пьяницей, который иногда подолгу умудрялся не пускать Софью Фроловну в её законное жилище, попросту закрыв общую дверь на задвижку. А силой-то больной женщине не пробиться. При этом кто такой футболист Стрельцов, автозаводский жилец не знал!

«Мама, ты пишешь, что отбирают комнату. Отдай им эту комнату и не расстраивайся. Буду жив и здоров, заработаем всё потерянное, а если не заработаем, то проживём и на пятнадцати метрах. Самое главное для меня, это чтобы ты была жива и здорова... Приеду я только к тебе».

В принципе, приезжать-то ему больше и не к кому. Но стоит, пожалуй, остановиться на словах «буду жив и здоров». Он собственной плотью ощутил (это мы сегодня можем рассуждать о вероятности или невероятности определённого исхода) проницаемость границы между жизнью и смертью. Про здоровье тоже вспомнил большой человек, страдавший до того одним плоскостопием. Потому что ежели всё-таки искалечат, то хватит и 15 метров вдвоём с матерью.