Егерь

— Я не хочу, чтобы мой ребенок сам себя укачивал. Знаешь, Игорек, раньше я ничего не боялась. Даже в космос лететь не боялась. А теперь сижу тут в подвале и боюсь выходить наружу. Боюсь увидеть там эти танки. Атаку эту ждать боюсь. Боюсь и понимаю, что, кроме нас, Боровского никто не остановит. А если его никто не остановит, то он просто-напросто уничтожит тут всех.

Не успела Мария договорить, как мы услышали откуда-то издали раскат грома. Стены вокруг немного завибрировали, и на голову посыпалась пыль.

— Ну, вот и началось, — сказала девушка. — Черт, где же Репей? У него кислорода всего на час!

Так мы просидели еще десять минут. Выстрелы звучали не часто, но при каждом новом раскате грома снаряды ложились все ближе и ближе ко входу в подземелье — мы ощущали это по усиливающейся дрожи бетонных стен. Каждый новый удар срывал с потолка все больше штукатурки и бетонной крошки. В некоторых местах по сводчатому потолку пошли небольшие трещины.

— Пристреливаются, — сказала девушка. Я кивнул, соглашаясь, хотя и не понял, что такое «пристреливаться». Мария все больше нервничала: время, когда у Саши должен был закончиться кислород, неумолимо приближалось.

— А откуда ты знаешь, что дети сами себя укачивают? — просто чтобы не слушать тишину, разрываемую раскатами грома, спросил я. Ответ был неожиданным.

— Тот ребенок, которого я жду… — Мария ласково погладила свой небольшой животик. — Он… как бы тебе объяснить? Он был не совсем вовремя. Я тогда была поглощена иной целью. Самой главной целью своей жизни, как мне казалось. Мужчина, которого я любила, был сильно озадачен этой новостью, но настаивать на прерывании беременности не стал. Мы вместе должны были улететь в космос. Надолго. Беременность ставила крест на моей миссии, и нам пришлось решать, как поступить с ребенком.

Очередной разрыв снаряда пришелся совсем уж рядом, прямо над нашими головами, но Мария, погруженная в тяжелые воспоминания, кажется, даже не вздрогнула.

— Была мысль, — продолжала она, — родить и оставить ребенка на Земле, в приюте. Я даже посетила один из таких приютов. Именно там я поняла, что никогда не смогу отказаться от своего малыша.

— Что ты увидела там, в этом приюте?

— Детей. Много детей. Несмотря на все кажущееся благополучие моего мира, я увидела страшную картину. Нас тогда предупредили, что зайти в игровую комнату мы можем, но брать детей на руки настоятельно не рекомендуется.

— Болезни? — предположил я.

— Нет, малыш. Детишки были здоровыми. У них была иного рода болезнь, душевная. Тоска называется. Жажда ласки и тепла.

Мария на мгновение замерла, глядя в пустоту коридора полными слез глазами.

— Понимаешь, эти дети — они не видели ничего хорошего в своей крохотной жизни. Десять-двенадцать маленьких мальчиков и девочек, старшему из которых было не больше двух лет. Некоторые даже не ходили еще. Именно там я впервые увидела, как маленький человек, лишенный тепла материнских рук, сам себя убаюкивал, мерно раскачиваясь с соской во рту у себя в кроватке. Он не плакал, не кричал. Просто смотрел перед собой на пустую простыню и качался. Поначалу эти дети нас сторонились. Медперсонал приюта их не обижал, конечно, но их они знали, а нас нет. Но одна маленькая кроха, девчушка годовалая, робко подошла ко мне и дернула за рукав. Я отвлеклась от страшной картины раскачивающегося ребенка и словно в трансе перевела взгляд на нее. Девочка с огромными пепельно-серыми глазами смотрела на меня и протягивала свои ручонки. Я чисто машинально потянулась к ней и взяла ее на руки. Девочка прижалась к моей груди щечкой, схватилась за мои волосы и больше не отпускала. Слушала, как вырывается из моей груди сердце. Но самое ужасное, что после того, как эту картину увидели остальные малыши, они один за другим потянулись ко мне. Кто ковылял ножками, кто полз. Но все как один хотели одного — чтобы их тоже взяли на ручки. Чтобы их тоже приласкали. Они окружили нас с Косом и начали тянуть свои ручонки к нам. В абсолютной тишине. Ни один не плакал. Отплакали они свое.

Слезы катились из глаз Марии градом. Капли одна за другой падали девушке на колени, она сидела перед открытым люком и рыдала. Я был поражен, увидев ее такой хрупкой и женственной.

Пятьдесят минут. Девушка надолго замолчала. Мне даже показалось, что я слышу, как из ее груди вырывается от волнения сердце. Затем она продолжила рассказ:

— Только тогда мы с Косом поняли, почему нельзя было брать детей на ручки. Естественно, после такого зрелища я отказалась от идеи оставить ребенка на время в приюте. Мы решили заморозить мою беременность, а все данные о ней стереть из главного компьютера медицинского центра. Удалось обвести вокруг пальца даже Германа — он тогда возглавлял группу медиков, отбиравших членов экипажа «Магеллана». Так я попала на звездолет. А потом узнала, что мой возлюбленный, да и всё, что я тогда считала сверхважным и ценным — ничего не значит. Всё оказалось ложью, наведенной проекцией чужой воли. Воли Боровского. И именно сейчас эта сволочь отключила во мне функцию заморозки беременности.