Египтянин

Он повел меня к стене и показал свисающий вниз головой голый высохший труп, вокруг которого роились мухи.

– Погляди внимательно, – сказал он, – и ты увидишь, что этому человеку было сделано обрезание, ибо он – египтянин. Это налогосборщик фараона, который явился ко мне во дворец выяснять, почему я уже два года не плачу дань. За такую дерзость стражники вдоволь над ним поиздевались, прежде чем повесить вниз головой. Этим я добился того, что египтяне избегают теперь проезжать через землю амореев даже большими группами, а торговцы охотнее платят дань мне, чем им. Ты поймешь, что это значит, если я скажу, что Мегиддо находится под моей властью и слушается меня, а не египетских гарнизонов, которые прячутся в своих казармах, не осмеливаясь выйти на городские улицы.

– Тебе отольется кровь этого несчастного, – сказал я, ужаснувшись. – Когда твой поступок станет известен, тебя ждет страшная кара, ибо со всеми в Египте можно шутить, только не с налогосборщиками фараона.

– Вешая этого человека, я повесил на всеобщее обозрение то, что ты называешь правдой и справедливостью, – сказал Азиру самодовольно. – Это дело уже много раз расследовалось, я с удовольствием измарал немало папируса и глиняных табличек, объясняя его причины, и получил в ответ множество табличек, которые аккуратно сохраняют под номерами, чтобы опять исписать новые таблички, пока из них нельзя будет построить целую стену в свою защиту. С помощью бога Ваала я уже до того запутал это дело, что владелец земель в Мегиддо клянет день своего рождения, потому что я беспрестанно досаждаю ему все новыми и новыми посланиями, требуя возмездия за то, что этот налогосборщик оскорбил мое достоинство. С помощью многих свидетелей я объявил его убийцей, вором и похитителем казны фараона. Я доказал, что он преследовал женщин во всех селениях, и рассказал, как он оскорблял сирийских богов и плеснул воду на алтарь Атона в моем городе, что делает мой поступок в глазах фараона безупречным. Видишь ли, Синухе, закон и право, вписываемые в глиняные таблички, медлительны и запутанны и запутываются тем больше, чем выше растет стопка табличек на столе у судей, так что никакая сила в конце концов не сумеет разобраться в том, что справедливо, а что – нет. В этом деле я сильнее египтян, а скоро буду сильнее и во многих других делах.

Азиру рассказал мне еще много другого, похваляясь своим мудрым царствованием и хитростью; он уверял меня, что оставит в наследство маленькому сыну столько корон, сколько пальцев у него на руках и на ногах. Он поучал меня:

– Если у тебя есть противник, которого ты хочешь одолеть, никогда не забывай, что это для тебя главное, и всегда держи это дело перед глазами. Говори о нем только неправду, истолковывай ложно все его поступки, благородство называй коварством, дружелюбие – фальшивым, милосердие – притворным. Если он силен и предлагает тебе помериться с ним силами, согласись, чтобы добраться до его горла, объединись с его врагами, натрави на него всех, кого можешь, но позаботься о том, чтобы после победы над ним ты сам смог ограбить его дом и оставить всех других с носом. Если у тебя много врагов, оболги их друг перед другом, рассорь и втрави в войну между собой, а сам расправляйся с ними по одному, уверяя в это время остальных в своей дружбе и заставляя хорошо думать о тебе, пока не одолеешь всех. Этому искусству управлять я научился у египтян, ибо с его помощью они покорили когда-то Сирию.

Мое возмущение и нежелание соглашаться с ним очень забавляли Азиру, он дразнил меня, говоря:

– Если бы в твоих жилах текла царская кровь, ты бы понимал это все без объяснений, ты впитал бы это с молоком матери, но ты рожден не повелителем, как я, а повелеваемым, и поэтому тебе противны мои речи.

Так я провел несколько дней у Азиру и не чувствовал к нему ненависти, ибо он был моим другом, а его дружба покоряла и была щедрой, и его смех заставлял смеяться всех вокруг. Его отцовская гордость и нежность к сыну тоже были забавны и ребячливы, резко отличаясь от присущего ему коварства. Хотя его слова диктовались рассудком, я знал, что его сердце, всегда готовое горячо вспыхнуть, настолько же больше рассудка, насколько он сам во всем: в беседах, шутках и поступках – больше всех окружающих. Я опять врачевал его зубы и снова покрыл золотом те, на которых оно уже поистерлось, так что рот его в иссиня-черной бороде вновь засверкал подобно солнцу, и его подданные чтили его больше прежнего.