Египтянин

– Это был бы для меня день большого счастья, если бы у тебя не было удивительной способности всегда подмешивать полынь в чашу радости. Я уже не могу сосчитать, сколько лет назад я в последний раз пил нильскую воду, и по спине моей ползут мурашки, когда я думаю о фиванских домах увеселений и кабачках, особенно об одном из них – о маленьком кабачке на пристани, он называется «Крокодилий хвост» и наречен так потому, что хозяин утверждает, будто благодаря колдовству его вино становится таким же крепким, как удар крокодильего хвоста. То, что он говорит правду, я сам не раз испытал на себе, но сейчас мне некогда рассказывать об этом подробнее. Хочу только сказать, что не могу следовать за тобой, если ты и в самом деле в своем безумии собираешься возвращаться в Египет морем, когда мы наконец достигли так многого и могли бы спокойно доехать посуху, без риска утонуть в соленых волнах. Как тебе известно, я поклялся, что никогда больше не ступлю на палубу корабля, и негоже мне нарушать клятву, ибо скарабей может на меня разгневаться и мы потеряем удачу.

Я напомнил Каптаху о невероятных мучениях, которые выпали на его долю, когда он ехал верхом на муле, и он задумался. Я напомнил ему также, что вся Сирия дышит ненавистью к египтянам и что поэтому, путешествуя по земле, мы можем встретиться с бо́льшими неприятностями, чем на море. Каптах зачесал в затылке, долго думал и наконец сказал:

– Господин мой, обещаешь ли ты мне, что мы поплывем на таком корабле, который не будет удаляться от берегов, и земля не исчезнет из виду; такое судно, правда, идет медленнее, но зато оно заходит во множество гаваней, в которых, наверное, много разных диковин и каких-нибудь особенных кабачков. Если так, я сяду с тобой на судно, но как-нибудь так, чтобы мне не ступать на его палубу. Лучше всего мне, наверное, напиться допьяна, чтобы ты велел отнести меня на корабль и поил меня там всю дорогу: если я не смогу удержаться на ногах, то тем самым обойду свою клятву, не нарушая ее.

Я одобрил все его предложения, кроме последнего. Я хотел увидеть приморские города Сирии, чтобы узнать, повсюду ли распространилась ненависть к Египту, и рассказать об этом Хоремхебу. Итак, Каптах продал наш дом, а я собрал все, что заработал, и уехал из Сирии богачом. Каптаха я велел отнести на судно и держал его там, привязав к постели как больного, чтобы он не нарушил своей клятвы.

3

Не стану много рассказывать о нашем обратном пути в Египет – он вспоминается мне словно мираж или беспокойный сон. Когда я наконец сел на корабль, чтобы вернуться в Черную землю и еще раз увидеть Фивы, город моего детства, душа моя наполнилась такой острой и мучительной тоской, что я не мог ни стоять, ни сидеть, ни лежать на месте, а бродил взад-вперед по узкой палубе, обходя свернутые циновки и тюки с товарами, которые все еще источали запахи Сирии. День за днем я все нетерпеливее ожидал увидеть вместо гористых берегов плоскую, одетую в зеленый тростник землю. Когда судно останавливалось у причалов прибрежных городов на целый день, меня уже не тянуло знакомиться с городами или собирать о них сведения, и рев ослов на берегу, смешанный с криками торговцев рыбой и жужжанием чужих языков, не отличался для меня от шума моря.

В долины Симиры вновь пришла весна, с моря горы казались красными, как вино, по вечерам пенящаяся у берегов морская вода окрашивалась светлой зеленью, на узких улочках городов шумели и громко кричали жрецы Ваала, до крови раня свои лица кремневыми ножами, а женщины с горящими взорами и растрепанными волосами тащили вслед за ними деревянные повозки. Но все это я уже много раз наблюдал, их варварские обычаи и грубое возбуждение были мне отвратительны – в моих глазах брезжило видение родины. Я думал, что сердце мое уже окаменело, что я уже свыкся со всеми обычаями и религиями, что понимаю людей всех цветов кожи, никого не презирая, имея лишь одну цель – собирать знания, но возвращение в Черную землю, словно пламя, растопило мне сердце. Подобно чужим одеждам, спали с меня мысли об увиденных землях, и я снова ощутил себя египтянином, почувствовал тоску по запаху жаренной в жире рыбы, плывущему вдоль фиванских переулков в вечерние часы, когда женщины разжигают огонь в очагах перед своими глинобитными хижинами; затосковал по вкусу египетского вина и нильской воды с привкусом плодородного ила, по шелесту папирусного тростника на весеннем ветру, по распускающемуся у берегов реки лотосу, по пестрым колоннам храмов с их вечными надписями, по рисуночному письму и священному дыму, возносящемуся между каменными колоннами святилищ, – так безумно было мое сердце.

Я возвращался домой, хотя дома у меня не было, да и на всей земле я был чужестранцем. Я возвращался домой, и прошлое уже не ранило меня, ибо время и знания, словно песок пустыни, засыпали горькие воспоминания. Я уже не чувствовал ни стыда, ни скорби, только беспокойная тоска грызла мое сердце.