Его женщина

Иногда, от совсем уж отчаянной тоски, я ездил в гости. Это были мои давние компании, еще со студенчества. Все сокурсники были довольно прилично устроены – кое-кто вырывался и за границу – в командировки или по туристической.

Мужики, мои старые приятели, трепались о машинах, хвастали новыми итальянскими ботинками из блестящей кожи, щелкали фирменными зажигалками, расстегивали на груди мелкие пуговки заграничных рубашек – батников. С собой приносили джин или виски – привезенные из-за границы или купленные в «Березке». А что говорить про их жен? Ухоженные и стройные модницы и красотки – не отвести глаз.

Но главное было не это – не шмотки, ботинки и сигареты «Мальборо». Главное было то, что все они состоялись

в журналистике, науке, искусстве, спорте. Моим ровесникам было уже к сорока – времени на эксперименты почти не осталось. Если ты не состоялся, не сделал карьеру к сорока, получалось, что ты неудачник. Пьяница или просто дурак. Остальные причины не принимались.

После походов на эти вечеринки я чувствовал себя не просто уязвленным – я чувствовал себя откровенным дерьмом и самым безнадежным неудачником. Я видел, какими взглядами мои приятели оглядывали меня. Чего в этих взглядах было больше – жалости или презрения?

Зачем я ходил туда? Зачем проникал в чужой мир благополучных и уверенных в себе людей? Зачем я царапал свое сердце? Мне ведь было и так несладко. Что-то мазохистское было в этом – определенно.

Я неловко шутил, привлекая к себе внимание. Что-то бубнил по поводу своих повестей и романов, пыжился, тужился, понимая и видя, что все они смотрят на меня с сожалением, как на больного. Намекал, что все великие и настоящие писали в «стол». Я балаболил, юродствовал, куражился, а на душе у меня была такая отчаянная тоска. Конечно, я понимал, что мне не верят и даже испытывают чувство неловкости, слушая мои байки и оправдания. Я видел, что на меня смотрят с сожалением – а ведь он, Ковалев, был не хуже нас! И вон как получилось! Все у него, дурака, было – дед-академик, квартира, дача, машина с водителем. Профессорский внучок, везунчик по рождению. Элитная школа, журфак МГУ. А ничего из человека не получилось. Судьба? Судьба играет с человеком, а человек играет на трубе.

Со временем меня приглашали все реже и реже. Да и я сам не рвался – стеснялся своей поношенной одежды, своей неудачной судьбы. Что я мог принести к столу? Бутылку сухого за два двадцать и шоколадку «Аленку»?

Я закатывал рукава на рубашке, чтобы не было видно обтрепанных манжет. Я много и жадно ел – понимая, что ем много и жадно, но остановиться не мог. Всегда был голоден. Я был кошмарно подстрижен – за пятьдесят копеек в соседней парикмахерской. От меня отвратительно пахло дешевым болгарским одеколоном.

Так почему я ходил туда? Туда, где мне были не рады, где надо мной насмехались. Туда, куда я стеснялся идти? Да все просто – от одиночества. Мой круг общения сузился до кухонных посиделок с Райкой и Вовкой. А мне хотелось увидеть нормальные лица и услышать нормальную человеческую речь.

Я страшно комплексовал. Страшно. Я ненавидел себя. Я понимал всю нелепость своего существования. В те дни у меня появились дурацкие, страшные мысли. Каюсь – было, раз или два. Я сидел в своей вонючей темной комнате, слушая перебрехивания Райки и Вовки, и мне очень хотелось исчезнуть с этого света.

Здесь меня, кажется, уже ничего не держало. Моя никчемность меня добивала. С матерью отношения у нас не наладились даже с годами. Напротив, они стали еще суше и еще равнодушнее. Хотя, казалось бы – куда же еще? Жена меня выгнала. Дочь была инвалидом. Писатель из меня не получился, журналист – тоже. Что еще, если подвести черту? Да кажется, все, вполне достаточно. С такими вот мыслями я встретил свой очередной день рождения. В тот год мне исполнилось тридцать девять.

Я по-прежнему частенько поддавал со своими милейшими соседями – опять же от тоски и отвращения к жизни, а самое главное, от отвращения к себе. Мне стало казаться, что и я сам уже пропах всем этим – запахом помойки под моим окном, вареной капусты из подъезда, подгнившей картошки, хранившейся в общей прихожей – Райка держала ее на посадку, – дешевым мылом, общим сортиром и одеколоном «Карпаты». К этим божественным ароматам прочно приклеились запахи «Примы» или «Друга» – самых дешевых и отвратительных сигарет.

Мне стало казаться, что от меня шарахаются в общественном транспорте – так от меня пахло. Да, мать права – я повторяю судьбу отца.

Я почти смирился с этим – желания противостоять у меня почти не осталось. Наверное, это была депрессия. Мои романы по-прежнему никуда не брали – и я решил, что с отсылкой в журналы покончено. Тогда я еще писал, но делал это так нехотя, в полноги, точнее руки, все реже и реже, понимая, что скоро совсем заброшу это занятие. И все-таки, думаю, это и удерживало тогда меня на этом свете. Несмотря ни на что.

Уже скоро я почти перестал переживать по поводу того, что пропадаю. Пожалуй, теперь я пропадал с каким-то мазохистским удовольствием: «Ах так? Значит, так! Извольте!»