Его женщина

Все так. Но какая она была мать… Смешно.

Но это было еще одно оправдание для очистки совести, когда она уговаривала меня сдать мать в интернат.

Старость моей матери была ужасна. А молодость? А вся ее жизнь? Господи, да не дай бог! Наверное, счастливой она была только в юности, в родном украинском селе, среди своих родных. Когда она с подружками плела венки из васильков и ромашек и «спивала» народные песни – певучие и прекрасные украинские песни на берегу широкого и полноводного Днепра.

В семьдесят два у нее начался Альцгеймер, если проще – старческая деменция, читай – слабоумие. Наступила болезнь резко, почти без предупреждений. Мать перестала нас узнавать, рассовывала еду по шкафам, где она протухала. Перестала пользоваться туалетом – это было самое страшное. Конечно, мы пытались что-то сделать – возили врачей, наняли сиделку. Но сиделки долго не выдерживали – двадцать четыре часа в сутки с тяжело больным, невменяемым, безумным человеком с отвратительным характером – это, знаете ли, тяжелое испытание. После того как очередная сиделка ушла и мы вынуждены были две ночи провести возле матери, стало понятно, что выхода нет. Только я не смог это сказать вслух, а Галка смогла. Я пытался ей возразить, слабовато, но пытался:

– Давай подождем, наверняка найдется женщина, вон сколько их, безработных! Давай увеличим зарплату, в конце концов.

Галка меня перебила:

– Макс, ты о чем? Допустим, сиделка найдется. Но где гарантии, что завтра она не сбежит? Ты можешь их дать? И я не могу. Через неделю я уезжаю к детям. Ты остаешься один, без меня. И если что, ты справишься, Макс? Все, тему закрыли. У меня на примете есть прекрасный интернат, я все узнавала. Нормальные человеческие условия, уход и врачи. К тому же ты ж понимаешь – она не в себе, и она ничего не поймет, не заметит. Это единственный и верный выход, Максим!

Но я не согласился. Женщина, кстати, довольно быстро нашлась – чудесная женщина из Приднестровья. А через два месяца я улетел во Франкфурт-на-Майне, на книжную выставку. Когда вернулся, мать уже была в приюте.

Конечно, жена все объяснила:

– Полина, сиделка из Приднестровья, конечно, сбежала! А ты сомневался? Ну и что мне оставалось? Нет, ты ответь! Тебя нет, я одна. Почему не посоветовалась? Не хотела тебя отвлекать и портить тебе настроение! Да и вообще – когда тебя нет, то за все отвечаю я, правильно?

Возразить мне было нечего – все так. Наверное, Галка права. Но меня не покидало чувство, что она воспользовалась моментом.

Нет, последний приют моей матери был вполне достойным – врачи и нянечки, питание и условия. И все-таки мне кажется, что каждый человек имеет право умереть в своей постели.

Я успел ее навестить. Один раз. Потому что тут же, через два дня после моего приезда, она умерла.

Кстати, эту Полину из Приднестровья я потом случайно встретил на рынке. Галка меня обманула. Конечно, это она рассчитала Полину. Только жене я ничего не сказал – дело было сделано, мать лежала в могиле. К чему теперь разбираться. Но цинизм жены иногда меня очень коробил.

Хотя она и вправду привыкла за все отвечать и на самом деле хотела избавить меня от неприятных действий и двусмысленных поступков. Но спасибо за это я ей не сказал.

Наш коттеджный поселок – это высоченные заборы, а не прозрачный штакетник, как в Загорянке. Асфальтированные прямые улицы, кованые фонари, будка сурового охранника у серьезного въезда – мышь не проскочит, всем ясно: здесь живут серьезные люди. Мы почти не знаем своих соседей и уж точно не ходим к ним на чай – здесь это не принято. Прайваси, личное пространство, приватная зона. Каждый отдыхает как хочет, и все дружно хотят тишины. Да и я не хочу знать, кто мои соседи, и не пойду к ним пить чай и к себе не позову. Мы просто раскланяемся при случайной встрече.

Здесь все слишком вылизано, причесано, слишком правильно и грамотно, слишком красиво. Здесь нет души. Но есть воздух и лес за окном. Все, решено. Я еду в наш рай под названием «Золотистая роща», это название нашего поселка. Не золотая, а золотистая! Каково?

Я вел машину, и с каждым накрученным километром у меня появлялась надежда, что я смогу, что у меня что-то сдвинется и я смогу закончить роман. Какое это ужасное чувство – словно я не могу сдвинуться с места, на ногах пудовые гири. Как будто меня приковали цепями или я, как бурлак, тащу тяжеленную баржу, а она села на мель.

Леса вдоль дороги стояли яркие, зеленые и радовали глаз. Я открыл окно и стал вдыхать свежий воздух, чувствуя, как он проникает в мои прокуренные легкие.

И все же я, старый курильщик, достал сигарету – что поделать, привычка. Сделал затяжку и тут же выбросил сигарету в окно – курить мне расхотелось. «Вот, – подумал я, – так, глядишь, и расстанусь с этой пагубной привычкой».

Я подъехал к шлагбауму, и из будки охранника не спеша вышел парень в черной фирменной форме. Глянув на меня, он кисло кивнул и нажал на пульт. Проезд был открыт.