Эксгибиционист. Германский роман

Первым путешествием (это была, как я понял, некая «проба пера») была поездка в буддийский монастырь в окрестностях Бонна. Бывшее имение германского помещика. Внутри классическое храмовое пространство в тибетском духе. Еще некие комнаты. На стенах – выставка рисунков одного из далай-лам, посвященных путешествиям в загробный мир. Это были в каком-то смысле иллюстрации к «Бардо Тодол», все они были сделаны приглушенными цветами на черном фоне.

После осмотра выставки мы вышли в уже темнеющий вечер, плавно переходящий в ночь. Сразу за буддийским монастырем начиналось поле, покрытое высокой растительностью. Помню, как мы погружались почти по уши в эту колышущуюся влажную зелень, уходя все глубже, словно проваливаясь в болотную хлябь высоких трав. В этом было что-то очень архаическое, глубоко увлажненное, как взгляд сентиментального колдуна. Казалось, мы находимся не близ Бонна (тогда всё еще столицы Западной Германии), а где-то в очень отдаленных краях, в каких-то древних лугах. В этой чащобе была извлечена медная трубочка, и опытный маг воскурил ее.

Нас ожидало коронное странствие – путешествие в Гамбург. По дороге мы дважды посетили Тевтобургский лес, по дороге туда и по дороге обратно, по маршруту Кельн – Гамбург, Гамбург – Кельн. Никаких предупреждений о том, что мы собираемся посетить этот лес, а также о том, что нас там ожидает, Ика не сделал. Просто в какой-то момент (мы едем по трассе, уже наступила темная ночь) Ика останавливает машину и говорит «Пойдем». Просто на обочине останавливает машину. Мы углубляемся в лес. Не видно ни зги, хоть глаз выколи. Возможность выколоть глаз была реальной, поскольку мы шли не по тропе, а просто пробирались сквозь чащу и действительно рисковали выколоть себе глаза острыми ветками, которые торчали изо всех щелей пространства. Тем не менее Ика уверенно шел вперед, хотя было понятно, что нет никаких шансов найти какой-нибудь путь в этом непроглядном мраке, продираясь по бездорожью сквозь лес в непонятном направлении. Это просто было полное безумие.

Однако мы были уже в таком состоянии, что не протестовали. Только иногда бессильно что-то выкрикивали в его спину, но он не отвечал, и мы, словно загипнотизированные, шли за ним. Невозможно точно сказать, сколько продолжалось это продирание сквозь чащу. Было ощущение, что оно продолжалось почти всю ночь или, во всяком случае, полночи.

Давно уже этот германский лес тянул ко мне свои лапы: я почувствовал это уже тогда, в первое свое немецкое путешествие в Дрезден, почувствовал почти сразу после того, как пересек чешско-немецкую границу, когда я сидел в автобусе с раскрытой «Алисой в Стране Чудес» в руках, – тогда я ощутил в нахмурившихся лесах по обеим сторонам дороги, что вступаю в страну странных чудес, что в этих краях не просто таится нечто дремучее и неведомое, но это дремучее и неведомое смотрит на меня, как бы ищет и нащупывает меня взглядом, как бы хочет мне нечто сообщить – из лесов этой страны тянулся ко мне некий вожделеющий и вопрошающий взгляд: взгляд лесного царя.

Дитя, оглянися, младенец, ко мне;

Чудесного много в моей стороне:Цветы бирюзовы, прозрачны ручьи;Из золота слиты чертоги мои…

Границы… Мистическая это вещь – границы. Я имею кое-какое представление о невидимых лесных границах, когда внешняя картинка никак не меняется, лес вокруг остается прежним, но вдруг возникает совершенно достоверное ощущение, что ты покинул царство одного духа и вступил на территорию другого, обладающего совсем иным нравом и иными намерениями. Такая граница описана, например, в сказке Гауфа «Холодное сердце». Угольщик Мунк, обитатель Шварцвальда, идет по лесу, разделенному пополам невидимой чертой. Одна часть леса принадлежит духу по имени Стеклянный Человечек. Вторая часть находится под властью духа по имени Голландец Михель. Стеклянный Человечек считался оберегателем стеклодувного дела, а вот гигант Михель покровительствовал сплавке леса по рекам.

Но здесь, в Тевтобургском черном лесу, не было ни стеклянных человечков, ни голландцев. Никто не выдувал стеклянные пузыри. Никто не сплавлял лес по рекам. Никто не бежал стремглав, задыхаясь, сжимая в холодных руках свое собственное холодное сердце. Здесь присутствовало лишь изумление. Даже сотня алмазных писателей не смогли бы описать то чувство, с которым я продирался вслед за Икой сквозь переплетения этой зачарованной чащи в составе нашего микроскопического и безумного экспедиционного корпуса.