Эксгибиционист. Германский роман

Многое мне вспоминается при взгляде на эту синюю фотографию. Например, вечер, который я для себя обозначаю как День Рождения Чужого Мертвого Дедушки. В разгаре нашей прекрасной и восторженной дружбы с Сашей Мареевым возник спонтанный ритуал. Проведя какое-то время в русле медгерменевтических медитаций, порою поразительно глубоких и захватывающих, в моей квартире на Речном вокзале, мы затем неизменно шли в гости к бабушке Саши Мареева, которая жила неподалеку от моего дома, тоже на Речном вокзале, в одном из хрущевских домов на Смольной. Бабушка нас вкусно кормила. Это было счастливое попадание в классическую детскую ситуацию: ты с товарищем после катания на санках или игр в партизаны, в любом случае после какого-то захватывающего детского времяпрепровождения, приходишь к его бабушке поесть. Нас окутывал уют бабушкиной классической квартиры и классического обеда или ужина, который она ласково подносила. Какие-нибудь паровые котлетки, пюре по советскому канону, лежащий на тарелке кусочек соленого огурца, какой-нибудь супчик, например рассольник с кусочком хлеба. Под занавес, в качестве десерта, – чай с конфетой: глубочайшая ортодоксия, которая нежнейшим образом отогревала наши слегка замерзшие организмы. Это напоминало замерзание во время детских зимних игр, когда приходишь с горки весь облепленный снегом, таща за собой санки, и тебе кажется, что ты уже наполовину превратился в снежное существо, и ты весь поскрипываешь от какого-то волшебного инея, прохватившего тебя насквозь. В точно таком же состоянии мы приходили к бабушке Саши, но причиной этого состояния, этого инея была заморозка другого характера, хотя и очень близкого – кетаминовая соль, вызывающая (особенно при зимнем употреблении) сходные блаженные эффекты прекрасного подмерзания.

Происходило благостное размораживание у бабушки за поеданием пюре, винегрета. При этом считалось официально, что страна наша находится чуть ли не на грани голода, в магазине было крайне мало продуктов.

Эпицентр периода, который мы называем «Межпутчье» (между Путчем Один и Путчем Два, то есть между августом 91-го и октябрем 93-го). Уже была объявлена гайдаровская экономическая либерализация. На улицах в центре Москвы стояли бесконечные люди, продающие всё что угодно. Мне запомнилась бабка, которая авторитетно предлагала крышку от графина. В те времена было очень интересно ходить по улицам Москвы, пробираясь сквозь густейшую толпу продающих абсолютно всё людей. Помню переход на «Пушкинской», как и все переходы в то время, тесно заполненный торгующими. Во всем этом было что-то совершенно некоммерческое – скорее, отъехавший массовый дзен. В ряду торгующих стояла парочка, которая страстно обнималась и целовалась. Вначале я подумал, что это просто целующаяся и обнимающаяся парочка, но потом понял, что они нечто продают, а именно живой образ своей любви. Возле парочки стоял магнитофон, из которого струилась музыка из кинофильма «Эммануэль». Под эту музыку парень и девушка, будучи полностью одетыми по причине зимы, очень страстно обнимались и целовались взасос, а рядом с ними находилась некая коробка, куда желающие могли бросить деньги за лицезрение этого замечательного эротического мини-шоу.

Это был первый товарный экстаз всего общества, официально разрешенный, который в силу своей экстатичности очень далеко отстоял от непосредственной товарной реальности. На продажу предлагалось абсолютно всё, включая поцелуи и объятия, а также возможность на них смотреть. Можно было увидеть человека, продающего один тапок, находящийся к тому же в очень плохом состоянии. Это была попытка экстатической товаризации всего. Не возбранялось отломить засохшую корку от мандарина и продавать. Это напоминало какую-то грандиозную концептуальную деятельность. Просто само участие в этом процессе, сама возможность стоять там и что-то предлагать на продажу уже внушали дикий экстаз населению. Считалось, что население выброшено на улицы какими-то крайними лишениями с целью что-нибудь продать, но это мрачное и всеприсущее убеждение контрастировало с невероятно веселой и безоблачной атмосферой, которая царила в этих рядах. При этом все старательно напускали на себя хмурый вид, но постоянно кто-то не выдерживал, начинал хохотать, или необузданно выкрикивать какой-то матерный текст, или приседать и пускаться в пляс. Ощущалось, что народ еле-еле сдерживает себя, чтобы не начать совершать нечто совсем оголтелое.