Эксгибиционист. Германский роман

Высказывались интересные суждения, которые я бы связал с теорией больцмановского глаза или больцмановского мозга. Современные астрофизики склонны ко мнению, что всё наблюдаемое существует благодаря наблюдателю. Самым главным космическим фактом является факт наблюдения космоса, факт, что человеческая наука его осматривает, изучает. Мы говорили, жуя куриц, что сейчас (после распада СССР) должен измениться характер этого глаза, заглядывающего в космос. Потому что в этот момент исчезает советский больцмановский мозг, советский больцмановский глаз, на смену ему приходит другой глаз. И важно не растерять, сохранить тот объем наблюдений, тот объем опыта, который был накоплен за советский период. На этом дне рождения очень четко понимали, ради чего был затеян Советский Союз, который в этот момент кончился. Он был создан ради изучения космоса, ради того, чтобы высвободить человеческую науку из-под давления экономических задач, из-под давления эксплуататорской товарно-денежной схемы и обеспечить тем самым более далекий и глубокий обзор, более независимое созерцание. Насколько это удалось в советском случае – вопрос открытый, но интенция была именно такова. Не буду сейчас углубляться в значимую философскую проблематику, которая затрагивалась там под холодную водку. Более всего запомнилось это ощущение глубокого взаимопонимания. Мы даже почувствовали себя настолько раскованно (а мы в тот период не особо делились с окружающим миром нашими психоделическими переживаниями), что стали им рассказывать в косвенной форме о получаемых нами в тот момент существенных сведениях, о новых возможностях созерцания. В ответ они нам поведали о своих прорубах, которые доходили до них через другие каналы. Эффект Межпутчья был налицо: ощущение свободных, открытых небес. Обычно есть купол, крышка, которая заслоняет от человека небеса: идеология. А в этот момент идеологический купол советского типа был снят, испарился. Иной купол, состоящий из капиталистических представлений и идеологем, еще не водрузился. Таким образом, все на какое-то недолгое время оказались перед лицом свободно рассматриваемых небес.

В тот период мы с Сашей Мареевым начали практиковать такую классическую для художников медитацию, каковой является рисование обнаженных девушек с натуры, но важно было рисовать сквозь призму измененного состояния сознания. Девичья красота тоже представляет собой некий космический регистр, поэтому эта практика воспринималась нами как вариант космического исследования. Как бы освобожденный на короткое время взгляд в бездну. Удивительным образом у нас всегда получалось даже весьма малознакомых девушек раскрутить на позирование нам в обнаженном виде.

Однажды мы с Сашей пришли в гости к беременной девушке. Она была на восьмом месяце, и у нее был довольно большой живот. Она легко согласилась позировать нам обнаженной. Мы рисовали ее, а потом Саша предложил эксперимент. Мы с Александром легли с двух сторон от этой обнаженной беременной девушки и каждый из нас прижался ухом к ее беременному животу. Нам казалось, что мы сможем вступить в общение с эмбрионом. Никакого общения с эмбрионом не произошло. Вместо этого я вдруг оказался в Париже девятнадцатого века, на одном из бульваров. Никакого погружения в пренатальный мир, никакого созерцательного проникновения внутрь физиологических просторов, в матку, никакого общения с эмбрионом, ничего такого не случилось. Наоборот, я тут же исчез. Я забыл о том, что я прижимаюсь ухом к беременному животу, забыл, что я собирался наладить контакт с эмбрионом. Вместо этого я увидел дам в оперенных шляпах, платьях, они выходили из карет, из открытых ландо… Я увидел господ во фраках и в цилиндрах, с бутоньерками в петлицах, которые любезно подавали дамам руку. Они спешили в оперу или собирались посетить ресторан. Почему передо мной развернулась парижская сценка прустовских времен? Может быть, это была сценка из прошлой жизни данного эмбриона? Не знаю. Присутствовало нечто до боли весеннее, невинное в этих ярких подвижных картинках, вспыхивающих на обратной стороне моих сомкнутых век. Я всей душой ощущал в тот миг, что никогда мне не постичь тайну этих перламутровых бульваров, этих палевых перчаток, этих кротких и румяных лиц, обрызганных кратким дождем! Я знал, что вовек не забыть мне влажного скрипа громоздких чернозеркальных карет и легких пролеток, тянущихся вдоль низких оград, сплошь увитых белыми и лиловыми цветами! Сколько моноклей послало мне свои раздробленные лучи, сколько вееров развернулось с легким нервным треском, с каким птицы разворачивают свои пугливые субтропические крылья! Сколько тростей, инкрустированных слоновой костью, взволновало небесную гладкость прохладных луж! О лужи! О парижские лужи девятнадцатого века! О свитые жгутами ручьи, текущие вниз вдоль парижских улиц, текущие по керамическим желобкам – воды этих ручьев превращались в слезы, струящиеся из моих закрытых глаз; эти слезы увлажнили нежную кожу беременного живота, к которому я прижимался лицом.