Эксгибиционист. Германский роман

Позже мне случилось стать кратковременным любовником той девушки. К тому моменту она уже не играла с Высшими Силами, во всяком случае, тешу себя надеждой, что я не являлся частью этой Игры. В сексе она придерживалась «боевого стиля», то есть требовалось набрасываться друг на друга, бороться, царапать друг друга, кусать. В целом такой стиль мне немного чужд, но я старался соответствовать ее направлению мыслей. Мог ли я вообразить себе такое в тот вечер, когда рисовал ее в янтарном свете обветшалой комнаты?

Что касается чайника, то я много раз пытался выпросить его у Саши Мареева. Предлагал различные заманчивые формы обмена. Саша не захотел отдать мне этот сакральный чайник, зато подарил свой рисунок с его изображением. Великолепный рисунок! Жаль, что мне не удается найти его в своем архиве. Должно быть, Саша уничтожил его. В последующие годы он иногда приходил ко мне в гости, просил показать ему его собственные рисунки из тех, что он мне дарил. К сожалению, я не сразу понял, что его нельзя отставлять с этими рисунками наедине. Им овладела страсть к уничтожению собственных работ. После его визитов я нередко находил его рисунки-подарки разорванными в мелкие клочья. Эти клочья он потом аккуратно собирал в специальные конверты, на которых элегантным почерком надписывал название рисунка, дату создания, дату уничтожения. Эти конверты он иногда оставлял в каком-нибудь не вполне заметном месте моей квартиры, иногда же уносил с собой. Такого рода практики он стал осуществлять после того, как отказался от образа спонтанного гения (в духе «ветер и поток») и углубился в миры шизопедантизма.

Глава тридцать вторая

Замок одиночества

В 1997 году я получил годовую стипендию в Академии Schloss Solitude близ Штутгарта. Название можно перевести как «Академия Замка Одиночества» или «Академия Уединенного Дворца». Solitude в данном случае обозначает то же, что и Эрмитаж: такие названия в XVII–XVIII веках давались дворцам, где монархи должны были уединяться от городской суеты. Условный и сугубо символический характер этого уединения особенно заметен на примере петербургского Зимнего дворца. Тем не менее для того символического порядка, который неразрывно связан с монархией, идея одиночества принципиально важна: монарх никогда не бывает один, физически он постоянно окружен придворными, наложницами, слугами, советниками, охраной. Но в символическом отношении он священно одинок в силу своего исключительного статуса, недаром само слово «монарх» (как и слово «монах») проистекает из таких родственных значений, как «одинокий» и «единственный».

Schloss Solitude близ Штутгарта был построен в восемнадцатом веке для эротических развлечений герцога Баден-Вюртембергского, и вся архитектура и планировка этого дворца подчинены этой задаче. В центре – небольшой павильон в стиле рококо: обиталище герцога. Возле два симметричных флигеля, составляющих разорванную дугу. В плане – масонский знак: дуга и окружность, вот только окружность преобразована в овал. Посреди дуги – разрыв меж флигелями, в этом промежутке – проход в цветник, а за цветником – лес. И не простой лес. Речь о лесе, может быть, не столь богата словами и мыслями, как сам лес богат деревьями и кабанчиками, но невозможно промолчать об этом лесе, невозможно игнорировать его хвойные и лиственные ароматы, невозможно не сойти с ума от его присутствия, а он здесь главное действующее лицо, он – герой, он – царь, а весь дворец – всего лишь изукрашенная калитка, открывающаяся в зеленую чащу. В Крыму море синее, а называется – Черное. Так же и здесь, в Швабии: лес зеленый, а называется Черный. Шварцвальд.

На подъезде к замку стоит дом, в котором родился Шиллер. Отец его заведовал герцогскими конюшнями. В этом доме теперь музей, но не Шиллера (всем здесь насрать на Шиллера), а некоего скульптора, жившего в этом доме то ли в двадцатые, то ли в пятидесятые годы двадцатого века. Музей всегда закрыт и заперт на ключ, но оконные стекла регулярно промывают, причем в ход идут самые современные моющие средства. И сквозь эти чистые окна можно рассмотреть мертвые комнаты, уставленные невзрачными скульптурами.

Помню, как я впервые увидел Замок Одиночества: мы с Элли подъехали к нему в такси – мимо харчевни, мимо продавца роз, мимо табуна пасущихся гнедых коней. Герцога давно нет, а конюшни его живы. Тело Шиллера истлело, а дело его отца до сих пор тлеет на швабских пастбищах, отлитое в переливающихся и подвижных лошадиных телах. Хоть и не случилась в Швабии пролетарская революция, но где они, потомки герцога Баден-Вюртембергского? Где-то они тусуются, эти потомки. Наверное, занимаются спортом, сидят за компьютерами, жрут экстази и колбаски, гогочут, ссут в фарфоровые унитазы, танцуют. Мне не случалось встречать их среди изобильных человеческих вихрей, состоящих из осколков и ошметков европейской аристократии.