Эксгибиционист. Германский роман

Нередко я сообщал любопытствующим, что являюсь чадом (надеюсь, не исчадием) московского андерграунда. Действительно, я вырос в кругах московского неофициального искусства. Впрочем, сопоставимое по мощности влияние на мое впечатлительное воображение оказало общение с официальной советской культурой, особенно с ее уходящими пластами в лице официозных советских писателей и поэтов, с которыми я общался в домах творчества. Одним очагом общения был Коктебель, а другим – Переделкино. Коктебель – это лето, море, молодые гении и красотки, скалящие свои белые зубы, ярко вспыхивающие на фоне загорелых рож. Переделкино же было окрашено стариками и старухами, там доминировало сакраментальное старчество. Я всецело благодарен судьбе за то, что мне удалось познакомиться, а иногда и подружиться с представителями старой советской брахманической литературы. Ощущение попадания в брахманское место, в Переделкино, было очень сильным. Сейчас читателю сложно себе представить ту роль, которую литература играла в Советском Союзе. В тот же период я часто бывал и в домах творчества художников, и контраст был огромный. В отличие от литературы изобразительному искусству не делегировались сакральные кастовые функции. Советские художники воспринимались более или менее как ремесленники. Они и вели себя соответствующе. Как и у всякого ремесленнического цеха, они обладали большим количеством за ними зарезервированных свобод – прежде всего речь идет о свободе алкогольных возлияний и праве на необузданное поведение. В советском, достаточно строгом культурном космосе за художниками было зарезервировано право на сексуальную распущенность. Это было известно всему народу. Первая ассоциация со словом «художник», которая возникала у любого представителя трудового населения, это «человек, который рисует голых женщин». Всех очень волновало, что художники имеют доступ к голым женщинам. И правда, в дома творчества художников практически каждый день приходила девушка и происходило коллективное рисование ее в голом виде. Это воспринималось всеми нехудожниками (даже привыкшими к этому работницами домов творчества, то есть кухонными тетками, гардеробщицами, уборщицами и т. п.) как некая ритуальная оргия. Непосредственного телесного контакта во время этих рисовальных сессий не происходило, но всё равно для народного сознания тот факт, что девушка одна стоит голая, а на нее смотрит и рисует ее очень много других мужчин и женщин, приравнивался к оргии, причем ритуальной оргии. Нас, детей, это тоже не могло не волновать. Огромная энергия детского состава бросалась на то, чтобы найти щели или какие-то позиции, с которых можно было бы подсмотреть за этим сакральным действием.

В писательских домах творчества атмосфера была совершенно другой. Никакого разнузданного элемента в Переделкино не было, всё было очень чинно и заглубленно, люди действительно работали. Я прекрасно помню, что вечерами в коридорах переделкинского Дома творчества практически из-за каждой двери доносилась характерная смесь двух звуков: щелканье печатной машинки и звуки «Голоса Америки». Все слушали «Голос Америки», или BBC, или Радио Свобода, и одновременно печатали свои произведения. Интересно, что советским писателям, для того чтобы создавать советскую литературу, нужно было присутствие некоего антисоветского голоса, который им помогал – видимо, структурировал.

Они писали, но при этом происходило общение, которое осуществлялось в виде совместных прогулок. В Переделкино это называлось «ходить по кругам». Было два таких кодифицированных маршрута – малый круг и большой круг. Малый круг включал в себя прилегающую улицу Серафимовича, с охватом близлежащих улиц Гоголя и Горького. Улицу Горького, конечно же (точно так же, как улицу Горького в Москве), называли улицей «кое-кого». А улица Серафимовича с легкой руки переделкинских острословов называлась «Авеню Парвеню». Двигаясь небольшими группами – парами или тройками – по этим улицам, писатели разговаривали. Попадание в Переделкино было попаданием в шквальный нарратив. Было понятно, что все эти люди существуют между двух потоков текста, причем очень контрастных по отношению друг к другу, несводимых в один: поток письменного текста и поток устного текста.