Эксгибиционист. Германский роман

Меня поражала одна практика, в которую он впоследствии меня вовлек, – спасение червяков. Этот вроде бы совершенно не человеколюбивый господин проникся невероятным сочувствием к миру дождевых червей. Каждый раз, когда после дождя выползали эти ребята, Арсений Александрович предлагал мне увлекательное времяпровождение – ходить по мокрым после дождя дорожкам Переделкино, поднимая всех червяков и очень бережно их откладывая на траву, на расстояние от дорожки, чтобы их не раздавили, потому что червяки, как безбашенные создания, самоубийственно настроенные, лежали на асфальте и были давимы разными ногами. Мы провели несметное количество таких прогулок, занимаясь спасением червяков. Когда меня не было, Арсений Александрович тоже это делал, притом что давалось ему это непросто: он был хромой, ходил с палкой, и каждое нагибание за червяком становилось для него испытанием. Может быть, кроме милосердных побуждений, в этом скрывалась какая-то оздоровительная практика? Возможно, он так поддерживал свой ветшающий организм? Каждый раз очень сложно выстроив, сбалансировав руку, держащую палку, и как-то сбалансировав свое тело, он всё же нагибался и подхватывал умелым движением, дворянским, влажное, слизистое тело червяка, не проявляя ни малейшей брезгливости, бережно откладывал его в траву.

Другие классики уходящей советской литературы тоже мне нравились, и я почему-то нравился им. Мы очень подружились с Анастасией Цветаевой. Эта старушка целиком и полностью подпадала под определение «Баба-Яга». У меня была тогда книжка замечательного детского немецкого писателя Отфрида Пройслера «Приключения маленькой Бабы-Яги» с иллюстрациями Кабакова. Анастасия Цветаева была в высшей степени похожа на эту маленькую Бабу-Ягу, которая считалась самым младшим существом среди других Баб-Яг, притом что ей было лет триста или семьсот, но остальные были гораздо старше. Анастасия Цветаева, как и Арсений Александрович, была всем известна как крайне недоброе, злобное и опасное существо. Почему-то именно такие старики вдруг делали исключение и начинали относиться ко мне очень по-доброму. Но если в случае Тарковского началом нашей дружбы были шахматы, то здесь речь шла о стихах.

Анастасия Цветаева существовала не одна, она существовала в паре со своей подругой по фамилии Кунина. Это была старушка ее возраста, которая во всем ей составляла полную противоположность, то есть была очень доброй, мягкой, нерешительной. Их дружба началась в Смольном институте, где они оказались соседками по дортуару. С тех пор они не расставались никогда в течение всей жизни. Какие бы у них ни были мужчины, романы, какие бы у них ни случались отношения, они жили всегда вместе. Какой-то нерв или флюид общения двух девочек, учащихся в пансионе для благородных девиц, сохранялся в их общении и вообще как-то витал вокруг них. Возможно, этот флюид вернулся к ним в старости, нельзя исключить, что это была форма какого-то регресса, хотя ни та ни другая не отличались маразматичностью. Увидев среди старчества такого симпатичного мальчика, как я, они ко мне подкатили и в манере двух гимназисток или двух смолянок, знакомящихся с каким-нибудь поручиком, стали со мной заигрывать. «Молодой человек, не хотите ли к нам в гости прийти?» Я стал к ним ходить в гости, и разыгрывалась ситуация, что они девочки, а я мальчик, что мы ровесники, и еще как будто бы не произошла революция семнадцатого года, и всё это происходит, например, в 1913 году. Всё общение происходило крайне жеманно и кокетливо, старообразно, в стиле «Серебряный век, закат империи». Я был вполне подготовлен к такого рода стилистике, полностью ее поддерживал. Это им дико нравилось, просто до усрачки и до обосрачки. Обязательной частью такого общения было чтение друг другу стихов, в том числе собственного сочинения. Придя домой, я тут же, ни на секунду не задумываясь, написал целую охапку стихов в стиле Серебряного века, чтобы, что называется, не ударить лицом в говно.

Не приближайтесь – видите, он молится,Себя уронив в кружева.Они бежали с криками «Колется! Колется!»И с улыбкой иглу показав.

Поскорей улизнуть с этой площади соннойИ дальше, по лестницам, вниз.А над городом пышной барочной колонной

Знойный воздух повис.Ну а после… А после, приставив к губамТонкий палец, похожий на кость,Я доверю свой срам придорожным кустам,

Чтоб листвою прикрыть свою злость.Как растает песчаная статуя,О печальных законах не ведая,Так умру, разбежавшись, и я,Тонкий обруч по плитам преследуя.