Экстренный случай

— Да? — По голосу не казалось, будто эта мысль приводит его в восторг.

— Да! Мне просто необходимо добыть ее карточку.

— Я думал, что мы с тобой уже все обговорили.

— Но тем временем всплыло нечто новое. История с каждой минутой все больше и больше осложняется. Почему были назначены рентгеновские снимки?…

— Извини, — сказал Карр. — Ничем не могу быть тебе полезен. — Со мной говорил официальным тоном человек, который взвешивает слова и произносит каждую фразу в уме, прежде чем сказать ее вслух.

— В чем дело? С тобой успел поговорить Рендал и замазал тебе

— Я считаю, — сказал Карр, — что этим делом должны заниматься люди, имеющие специальную подготовку. Сам я недостаточно компетентен, да и другие врачи, вероятно, тоже.

Собственно говоря, этого следовало ожидать. Льюис Карр в любую игру играл строго по правилам, как пай-мальчик.

10

Ни один англичанин в здравом уме не отправился бы в Бостон, особенно в 1630 году. Пуститься в долгое морское путешествие, чтобы приехать в дикую, враждебную глушь, — для этого мало было смелости и стойкости, для этого требовались отчаяние и фанатизм. И прежде всего глубокая, непоправимая обида на английское общество.

К счастью, история судит о людях по их действиям, а не по их побуждениям. Поэтому бостонцы могут со спокойной совестью считать своих предков борцами за демократию и свободу, героями революции, либеральными художниками и писателями. Бостон — город, который до сих пор чтит основателей секты квакеров и бережно хранит память о войне за освобождение.

Но есть и другое лицо Бостона, далеко не такое светлое, достаточно вспомнить о позорном столбе, о колодках, скамье позора в церкви, об охоте за ведьмами. Мало кто из современников задумывается над тем, о чем свидетельствуют эти орудия пытки, — они свидетельствуют о навязчивых идеях, неврастении и изощренной жестокости. Это приметы общества, скованного страхом греха, осуждения на вечные муки, страхом адских печей, болезней и индейцев, общества напряженного, боязливого, подозрительного. Одним словом, общества реакционных религиозных фанатиков.

Как преуспевшее в жизни дитя трущоб, Бостон склонен забывать о большей части своей прежней истории. Город далеко ушел от своего прошлого и делает все, чтобы скрыть его. Некогда поселение простолюдинов, он породил нетитулованную аристократию, которая по своей замкнутости способна соперничать с древнейшими родами Европы. Колыбель религиозного психоза, он создал сообщество ученых, с которыми не может тягаться ни одно ученое сообщество в этой части страны. Ко всему он страдает самовлюбленностью: общий штрих с другим городом сомнительного происхождения — Сан-Франциско.

К несчастью для обоих городов, совсем уйти от своего прошлого они никак не могут. Сан-Франциско не может избавиться от грубости, напористости, крикливости, подхваченных в дни золотой лихорадки, и стать утонченным и благопристойным, подобно городам восточного побережья. А Бостон, как ни старается, не может стряхнуть с себя налет пуританизма и снова стать английским городом.

Все мы привязаны к своему прошлому оптом или в розницу. Прошлое проглядывает в самом строении наших костей, распределении волосяного покрова и цвете кожи, в том, как мы ходим, стоим, едим, одеваемся и… думаем.

Все это вспомнилось мне, пока я шел на свидание с Уильямом Гарвеем Рендалом — студентом медицинского института.

Человек, носящий имя Уильям Гарвей [1], не может не чувствовать себя дураком. Это все равно что быть названным в честь Наполеона или Кэри Гранта [2]— слишком большое бремя возлагается вместе с таким именем на плечи ребенка, слишком многого от него ожидают.

Сомневаюсь, что Уильям Гарвей Рендал захотел бы когда-нибудь изменить свое имя. Хоть оно и налагало ответственность, но и давало кое-какие преимущества, особенно если он хотел оставаться в Бостоне; кроме того, оно его, по-видимому, совсем не тяготило. Это был рослый, крепкий блондин с приятным открытым лицом. Было в нем что-то типично американское, здоровое; тем нелепей и смешней казалась обстановка его комнаты на первом этаже Шератон-холла — общежития медицинского института. Как и большинство комнат в этом общежитии, она была рассчитана на одного, хотя и была значительно просторней прочих. И уж конечно, несравненно просторней, чем каморка на четвертом этаже, которую занимал сам я в свои студенческие годы. Комнаты на верхнем этаже были дешевле.

С моих времен стены перекрасили. Тогда они были серыми, как яйцо динозавра, теперь же стали тошнотворно-зелеными. Но это было все то же старое общежитие, те же унылые коридоры, те же грязные лестницы, тот же застарелый запах пота, грязных носков, учебников и хлорки.

Рендал обставил комнату очень мило. Старинная мебель. Потертый красный бархат, облупленная местами позолота говорили о старине и величии.

Я вошел в комнату и сел.

— Вы насчет Карен? — Вид у Рендала был скорее озабоченный, чем опечаленный.

— Да, — сказал я. — Понимаю, время неподходящее…

— Ничего, давайте спрашивайте!