El creador en su laberinto

Помню, что мне тогда даже не хотелось отвечать. Он продолжал:

— Сам знаю, что якшаешься. И бабу себе завёл среди них. А я индейцев убиваю. На севере платят за каждый скальп: я снял две сотни скальпов.

— Но здесь, сеньор, за скальпы не платят. Выходит, вы тут не заработаете.

— Это пока не платят. Да и потом… может, я не за тем приехал.

Ради чего ни приехал бы Иаго Карвасса (а я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос), дни свои конкистадор проводил праздно. Я нечасто виделся с этим человеком и совсем оттого не грустил, ибо он был мне неприятен.

Одно лишь интриговало в жутковатом каталонце. Всюду, где ни появлялся, он таскал с собой тыкву — маленькую тыкву, сорта мне неизвестного. Не раз раздумывал я, проводя вечера в Сан-Мигеле: задать ли вопрос об этом? И однажды настал день, когда я спросил о тыкве, но прежде случилось иное.

***

Вслед за летом пришла осень — и недоброе она принесла. В очередной раз навещая селение нунтуров, я застал их в тревоге. Старейшины не желали пояснять её причин, а охотники отводили глаза: даже Титубу мне удалось разговорить с трудом.

И вправду, скверными были новости.

Нунтуры говорили о племени, пришедшем издалека; о племени, за которым тянулась дурная и пугающая слава. Истинный крест: про день, когда явятся четыре всадника Апокалипсиса, не говорим мы с таким ужасом. Племя, чьё название индейцы боялись произнести вслух. Племя, в котором видели они воплощение зла. Того зла, что не рождается меж людей, но приходит из царства Тьмы.

Стоит ли говорить, что я, едва утешив милую Титубу, поспешил в Сан-Мигель? Если и правда угроза была так велика, ничем другим нельзя было помочь людям, которые стали мне дороги.

Увы, тщетно убеждал я капитана Кордову оказать помощь нунтурам. Не было моим соотечественникам дела до индейцев. И если тогда, волнуясь о судьбе любимой, я готов был проклинать Кордову за его непреклонность, то теперь, когда прошло много лет — я его понимаю. У колонии имелось много проблем, и всё, что делал капитан — это искренне заботился о своих людях. Ответственность за судьбы чужих была бы для него неподъёмной.

Единственное, чего добился я, и то далеко не сразу — так это дозволения привезти Титубу в Сан-Мигель. Я не был уверен, что она легко согласится на такое, но исполнился решимости убедить. Не виделось иного пути спасти её от грозящей опасности. А так уж вышло, что к тридцати годам не утратил я способности к сильным чувствам: потому не мыслил, как и зачем буду жить без неё, если случится что-то плохое.

Не жалел автор сих строк коня, когда ехал обратно солнечным октябрьским днём. И лучше бы прекрасное солнце Нового Света не освещало то, что застал я в деревне нунтуров.

Не желаю описывать зверства, которые совершило пришлое племя. А если бы желал — не найти в любом из языков, коими владею, подходящих слов для увиденного. Мне доводилось сталкиваться с жестокостью, доводилось видеть кровь и, в конце концов — сам я был врачом. Но нет описания тому, что совершило племя, название которого нельзя произносить. И нет оправдания.

Бессмысленны оказались мои попытки хотя бы отыскать тело любимой: здесь нельзя было понять, кто где. Не хватило бы моих сил предать земле каждого, кто был изуверски убит. Не нашлось бы в пампе довольно хвороста, чтобы сжечь то, что осталось от нунтуров. В бессильном отчаянии рыдал я посреди залитых кровью шатров, под чёрными крыльями падальщиков, и стрелял из аркебузы в солнце. Лишь одного я желал: умереть здесь, там же, где погибла прекраснейшая из женщин, которой возлюбленный не сумел помочь. Но Господь был глух к безумным молитвам и не даровал смерти мне, недостойному.

Я не помню, как вернулся в Сан-Мигель, и не знаю, как проходили там дни — да и счёт им утратил. Вино не приносило облегчения, сон не возвращал сил. В каждой тени видел я силуэт Титубы, звёзды казались её глазами, ветер шептал её голосом. Я мечтал лишиться рассудка, поверить ветру и звёздам; но и в этой милости мне не оказали свыше, сулив одно — понимать, что её больше нет.

Как добрый христианин, я не смел убить себя. Теплилась последняя надежда: может, хотя бы Чистилище было уготовано Титубе, не принявшей при жизни креста и истинного Бога. А значит, мне не встретить её в Аду. Оставалось лишь поступить так, как обязан истинный кабальеро в подобной ситуации.

Однажды утром я накормил и напоил коня. Облачился в кирасу, покрыл голову шлемом, взял с собою отцовскую эспаду, две аркебузы, много пуль с порохом, еду и воду на дорогу в один конец. И выехал из ворот Сан-Мигеля с единственной целью: умереть в пампе, прежде убив столько врагов, сколько сумею. Я догадывался, где искать людей, погубивших нунтуров. Я даже не боялся, если вдруг это окажутся не люди.

«Кроа». Такое слово было написано кровью на деревянном тотеме нунтуров, и я запомнил его. Такое имя Рауль Морено дал своему врагу, раз уж истинного индейцы называть не смели.

***