El creador en su laberinto

Одинокий всадник нагнал меня на излёте первого дня пути, а я даже не обернулся. Это капитан послал кого-то убеждать меня повернуть назад, забыть о долге? Если так, то напрасно. Для этого мира я уже был мёртв. Но то оказался не посланник капитана.

— Стал-быть, ты едешь убивать индейцев?

Голос Иаго Карвассы я сразу узнал. В его чёрной бороде сверкала жуткая улыбка, а солнце сверкало на прекрасном доспехе. При себе имел он эспаду, круглый стальной щит, аркебузу и пистолеты.

Я ничего не ответил.

— Сам знаю, что затем и едешь. Слушай же меня, Рауль Морено: вдвоём сподручнее. А я, как ты знаешь, славно убиваю индейцев. Мне всё равно, которых. Хочешь наказать тех, кто погубил твою бабу? И я поучаствую! Скажи, сколько дашь за их скальпы?

— Сколько у меня есть.

— Хорошая цена.

И дальше мы поехали вместе.

По пути я больше молчал, а Иаго, напротив, постоянно говорил. Он много рассказывал об итальянских кампаниях и о том, как позднее воевал под началом Хулиана Ромеро. Вёл речи о шотландцах, в плену у которых провёл много времени. О диких обычаях людей, живущих кланами в горах Шотландии и говорящих на гэльском языке. О вещах странных, что заставили бы монаха перекреститься. Какие-то байки.

— А ты, Рауль, правда любил эту бабу? Ну, знаешь, так… по-настоящему?

Вновь не хотелось отвечать, но с кем ещё было поделиться?

— Любил. Более, чем любую другую.

— Завидую тебе, Рауль. Я никогда никого не любил. Вот в меня влюблялись, да только знаешь: война была дороже любых женщин. Время любви — лишь вассал времени битв. Мы живём не любовью, но волей и силой, и нет большей любви, чем любовь к Испании. Так мне Хулиан Ромеро говорил.

Странным казалось услышать подобное от каталонца: никогда они не питали особой любви к Испании. Я же этой благословенной страны, вернейшего оплота Господа и католической веры, никогда не видел. Тут уж мне, уроженцу вице-королевства Перу, было впору позавидовать Иаго.

Долгой вышла дорога. Мы ехали через пампу, видя сожжённые индейские деревни, видя птиц, клюющих обезображенные тела. Никогда и нигде не встречал я подобной жестокости. И всё более убеждался, что враги мои — никакие не люди, даже если выглядят так же. А окажись иначе — пусть у них хоть рога да копыта, но мы проверим, берёт ли пуля дьявольских созданий.

Кровь и смерть вели нас в логово людей, которых я истово желал убить. Иаго оказался прекрасно подготовлен к подобным походам: о различных тонкостях знал куда больше моего. Опыт и мастерство мрачного каталонца не раз пригодились в пути.

Постепенно моя изначальная неприязнь к Карвассе сглаживалась. Начинало даже казаться, будто он искренне желает помочь — а не просто рад возможности убивать краснокожих. Впрочем, и о дружбе говорить не находилось оснований.

Умирать, хотя бы слегка не развеявшись беседой, уныло. На одном из привалов задал я Иаго Карвассе вопрос, который давно меня интересовал: о тыкве.

— Тыква? Это, Рауль, не простая тыква. Это мой старый и верный друг: я зову его Люм.

Друг так друг. Тяготы покорения дальних земель многих сводили с ума. Но Иаго продолжал.

— Завтра ведь последний день октября, ты помнишь? Это праздник для тех людей, среди которых я жил в плену. Они называют его Oidhche Samha, а наниматели наши говорили «Самайн». Те люди в этот день вырезают лица на тыквах и вставляют в них свечи. Jack-o’-lantern, так говорят. Я многое видел в плену, Рауль Морено. Много такого, чего ты не желал бы увидеть.

Пусть так. Испанцы не знали подобного праздника, и он был мне совершенно безразличен. Поутру я заметил, как Иаго вырезает на тыкве что-то вроде лица, но не придал тому никакого значения. Куда важнее, что мы напали на след кроа — и уже близок был бой, кроме которого я ничего не желал.

Но бой не состоялся, потому что кроа нашли нас первыми и застали врасплох.

***

Я плохо запомнил, как мы с Иаго попали в плен. Помню лица, перемазанные глиной и кровью, помню странное для индейцев стальное оружие и лошадей, на которых никто из язычников в те годы ещё не ездил. Но кроа ездили.

Не хотелось размышлять: оставалось только ждать смерти. Не вышло выстрелить прежде, чем крепкие руки обхватили меня, и я сделался беспомощным. Враг оказался хитёр, как сам Дьявол. Он двигался бесшумно и словно не отбрасывал тени. Никто не сказал бы, что Рауль Морено — слабый боец, но против кроа оказался я бессилен. И даже Иаго ничего не сумел противопоставить тем, кто для индейцев воплощал самый мрачный ужас.

Мало напоминали они людей. Мерзкие создания, исказившие краской, глиной, кровью и перьями свой облик — что должен быть подобен облику Господа, создавшего всех людей. Кроа говорили о лающем языке, черепа перестукивались на сбруях их коней, скальпы висели на копьях.

Иаго принял смерть от их рук первым — и принял её с достоинством. Он не издал ни звука, несмотря на все те непотребные зверства, которые индейцы сотворили с ним. И меня не устрашили страдания каталонца, потому как бояться было уже нечего. Истерзанный труп подвесили они вниз головой на дереве, а меня оставили связанным на ночь.