Элантрис

– Я знаю свою душу, – возразила Шай. – Знаю свою историю. Я знаю, что нужно изменить, чтобы добиться нужного эффекта. Даже собственные знаки сущности сотворить без ошибок было сложно. Теперь же я не только делаю это для другого человека, но и сами преобразования должны быть куда более обширными. Да и выделили мне только девяносто дней.

Гаотона медленно кивнул.

– А теперь скажите мне, что вы делаете для поддержания иллюзии, будто император находится в добром здравии.

– Мы делаем все необходимое.

– Что-то я в этом сомневаюсь. Согласитесь, в обмане я разбираюсь куда лучше многих.

– Думаю, ты удивишься, – сказал Гаотона. – Мы же политики, в конце концов.

– Ладно, ладно… Но вы же посылаете еду, верно?

– Конечно, – ответил Гаотона. – Блюда отсылаются в императорские покои три раза в день. На кухню же возвращаются уже пустые тарелки, хотя императора, конечно, тайно кормят отваром. С чужой помощью он все выпивает, но взгляд его остается пустым, и сам он как глухонемой.

– А ночной горшок?

– Он не в состоянии следить за собой, – ответил Гаотона, поморщившись. – Мы одеваем ему подгузники.

– О, Ночи! Как же так! И никто для виду не выносит горшок? Это может выглядеть подозрительно, не находите? Тут же начнутся перетолки среди слуг и охранников. Такие вещи надо учитывать!

Гаотона покраснел – по крайней мере ему было стыдно.

– Я прослежу, чтобы теперь горшок выносили. Но, признаться, меня не прельщает, что кто-то еще будет заходить в покои императора. Чем больше людей начнет ходить туда-сюда, тем сильнее вероятность, что все раскроется.

– Подберите кого-нибудь, кому доверяете, – посоветовала Шай. – А вообще, предлагаю поступить так. Нужно ввести правило, что войти к императору можно только имея при себе специальную пластинку с вашим личным знаком. Да, я уже слышу возражения, что эта часть дворца и так прекрасно охраняется. Знаю, изучала, когда готовила грабеж Галереи. Только вот… подосланные убийцы убедительно показали, как хороша ваша охрана. Настоятельно предлагаю поступить так, как я советую; чем больше уровней охраны – тем лучше. Ибо если вдруг просочится в свет то, что случилось с императором, то сидеть мне снова в клетке… и ждать казни.

Гаотона вздохнул, но кивнул.

– Какие еще будут предложения?

День семнадцатый

Прохладный ветерок сквозь трещины в окне принес в комнату Шай запах незнакомых специй и низкий гул голосов. Город снаружи праздновал. Дельбахад – праздник, о котором два года назад никто и не догадывался.

Фракция «Наследие» продолжала возрождать из пучины забвения древние торжества, пытаясь таким образом вновь склонить общественное мнение в свою пользу.

Не поможет. Империя – это не республика, и единственные, у кого будет право голоса при помазании на царство нового императора, – арбитры из многочисленных фракций.

Шай отвлеклась от размышлений о праздниках и продолжила изучать дневник императора.

«Я наконец решил согласиться с требованиями своей фракции, – гласила книга. – Я предложу свою кандидатуру на пост императора, как и призывал Гаотона. Болезнь с каждым днем все больше подрывает здоровье императора Йазада, и новый выбор будет сделан в ближайшее время».

Шай добавила пометку. Гаотона призывал Ашравана добиваться престола. А позже в дневнике Ашраван отзывался о Гаотоне с пренебрежением.

Что изменилось? Шай дописала, а затем обратилась к другой записи, сделанной годы спустя.

Личный дневник императора Ашравана ее очаровал. Император вел его от руки и оставил инструкции, согласно которым книгу должны были уничтожить после его смерти.

Этот дневник арбитры дали ей с большой неохотой. К тому же они должны были его сжечь! Но у них имелся железный аргумент: император ведь еще не умер. Телом он вполне жив. А значит, записи можно и не уничтожать.

Они говорили с уверенностью, но Шай видела сомнения в их глазах. Арбитров было легко прочитать – всех, кроме Гаотоны, чьи мысли продолжали ускользать от нее.

Они не понимали, для чего велся этот дневник. Зачем же еще писать, если не для потомков, недоумевали они. Зачем доверять свои мысли бумаге, если не для того, чтобы их прочитали другие?

«То же самое, – подумала она, – что спрашивать Воссоздателя, почему она получает удовольствие от создания подделки и радуется мысли, что ее работа – ее, а не оригинального художника – демонстрируется другим, и никто об этом не догадывается».