Эликсир для избранных

Славин отец, Сергей Ильич Любомирский, умерший лет пятнадцать назад от рака, действительно лежал в самом дальнем углу кладбища. Я там и не бывал никогда. За высокой оградой шумело Третье транспортное кольцо. Я попытался сориентироваться и не смог. Ваганьковское кладбище, в центральной части своей ухоженное и даже нарядное, там выглядело как заброшенный сельский погост. Помню, что меня по-настоящему взяла тоска. «Вот так живешь, живешь, трепыхаешься, добиться чего-то пытаешься, статьи какие-то пишешь дурацкие, даже книги, – думал я. – А потом – хлоп! – и конец, и последнее прощай, и сгружают тебя, прости господи, в яму, в каком-то глухом углу, где вокруг только могилы давно забытых евреев… Кто тут у нас по соседству-то? Глезер Вениамин Яковлевич. 1890–1952. И памятник покосился, так как Глезеровы родственники, видать, давным-давно в Израиле… А может, и нет никаких родственников… И ведь через пару лет никто Любомирского даже не вспомнит, ну, кроме жены да матери…»

Возле могилы началась церемония. Возможно, уединенность места и отсутствие посторонних создали особую камерную атмосферу, которая благотворно подействовала на ораторов. Звучали какие-то человеческие слова. Марина Любомирская пару раз оглядывалась на меня, видимо, ожидая, что я тоже что-нибудь скажу, но я так и не собрался. Когда гроб стали опускать в могилу, Галина Леонтьевна надумала вдруг упасть в обморок. Ее подхватили и усадили на какую-то подвернувшуюся скамеечку. Через пару минут она отдышалась, и кладбищенские рабочие взялись за лопаты. Вот, собственно, все… И вот теперь мне предстояло найти место событий годичной давности. «Господи, как же мы туда шли? – размышял я, оглядываясь по сторонам. – Надо мне было, как мальчику-с-пальчику, разбрасывать по дороге белые камушки…» Помощь пришла, откуда не ждали. Я вдруг увидел, как навстречу мне бодрым шагом идет Дима Разумов, журналист, когда-то работавший вместе с нами в «Перископе», а теперь трудившийся в одном из радиохолдингов.

– Здорово! – сказал он, пожимая мне руку. – Ты к Славе?

– Ага. А ты?

– Да я вот тоже заехал… Жалко мужика.

– Жалко.

– Может, хлопнем за упокой души? – предложил вдруг Разумов и достал из внутреннего кармана пиджака.

Я знал, что Димка пил давно и крепко. Его даже с работы выгоняли за это дело, но потом приняли обратно. Мне, честно говоря, не хотелось, но я решил не обижать коллегу.

– Ну давай.

Я сделал большой глоток и чуть не поперхнулся.

– Что у тебя там?

– Чача, настоящая, из Абхазии.

– Крепкая, сволочь!

– Больше сорока, – с гордостью сказал Разумов и тоже приложился к фляге.

– Слушай, Димыч, а как мне тут побыстрее к могиле-то дойти?

– А вон видишь, дядька бронзовый торчит?

– Вижу.

– Это какого-то адмирала могила. Так прямо за ней…

– Спасибо. Ну, я пойду.

– Ладно, бывай.

На могиле Любомирского еще не было памятника. В песчаный холм, покрытый пожелтевшим лапником, была воткнута казенная черная табличка с именем и датами жизни. Рядом лежали старые завядшие цветы и свежий букетик красных гвоздик, видимо, разумовский. Я присоединил к нему свои астры и изобразил что-то вроде полупоклона. «Спи спокойно, дорогой Слава!» Больше делать мне там было нечего. Я вышел на аллею и решил немного прогуляться, вернуться ко входу на кладбище другим путем. Прошел метров сто и вдруг понял, что нахожусь недалеко от Заблудовских. Вот обнесенная высокой металлической оградой могила актера Окуневского. Вот незабвенные дети Файнберг, умершие по неизвестной причине в 1944 и 1945 годах. Значит, вон там, наискосок, начинается 20-й участок, где похоронены Павел Алексеевич и Серафима Георгиевна Заблудовские. Вокруг никого не было. Только метрах в тридцати по дорожке шел старик. Что-то такое в нем было… Очень высокий. Очень прямой. В хорошем черном пальто и в шляпе. В руках трость. Тук-тук, тук-тук. Но шел легко, не прихрамывая. Так что трость была, скорее, для форса. Я секунд тридцать смотрел, как он удаляется от меня. Старик дошагал до поворота, на секунду обернулся, так что я успел мельком увидеть его длинное худое лицо, и исчез.