Елисейские Поля

Это будет минута ее торжества. Потом она вернет брошку Герэну. Брошка нужна ей, только чтобы поймать Тьери. Рыбу ловят на червяка, Тьери — на ревность, на брошку. Брошка только приманка, но не для нее, для Тьери. Он рассердится, он заставит ее вернуть брошку Герэну. Нет, о Тьери лучше не думать. Покупать брошку с заплаканными глазами неприлично. Ах, ей совсем не нужна брошка. Только чтобы показать Тьери. Только чтобы вернуть Тьери, Тьери, Тьери, Тьери.

— Я в отчаянии, — говорит глухой голос Герэна. — У меня грипп. Я не смогу выйти из дома. Простите меня, ради бога. У меня жар.

— Мне очень жаль, — отвечает она.

Ей действительно очень жаль. И как же брошка? Но о брошке она молчит. Она желает ему скорее поправиться.

— Я уезжаю послезавтра в Италию.

— Я так надеялся…

Он, этот Герэн, тоже надеется. Все надеются, каждый на свое. Она вздыхает. С брошкой было бы легче ждать, легче надеяться. Но зато теперь можно плакать — ни Герэн, ни ювелир не увидят.

Герэн обещал позвонить завтра. Но назавтра он не звонит. Не звонит ни утром, ни в полдень. Люка ждет. Она сидит в зеленом кресле и ждет. Почему ей всегда приходится ждать? Почему не другие ждут, а она? Даже этого влюбленного Герэна — и того ждать? Уже пять часов. Может быть, он очень болен и действительно не может позвонить? Он такой аккуратный, вежливый, влюбленный. Да, должно быть, он очень болен. Она сама позвонит ему. Она поедет навестить его. Как он обрадуется. И ей необходимо увидеть его, поговорить с ним. Она не может больше оставаться одна со своим горем. Ей надо, чтобы кто-нибудь был с ней, говорил, улыбался, смотрел на нее, чтобы он дышал, чтобы у него были теплые руки.

Она звонит Герэну:

— Говорит Людмила Дэль. Как здоровье директора Герэна?

— Людмила Дэль? — переспрашивает молодой срывающийся голос. В трубке легкое щелканье, будто кто-то вздохнул, и сейчас же быстрый ответ: — Спасибо, мой отец здоров.

— Но разве он не был болен?

— Нет, отец здоров. Он дома, я его сейчас…

— Не был болен?

Люка не успевает понять, она уже слышит голос Герэна:

— Вы меня простите, я был очень занят, не успел вам позвонить.

— Но вы ведь больны?

— Нет, это была ложная тревога. Прошло. Но я так страшно занят, ни минуты времени.

Она все-таки предлагает:

— Хотите обедать вместе?

— К сожалению, не могу. — Голос его звучит вежливо, но решительно.

Но она настаивает:

— Ведь я уезжаю завтра, и мне очень скучно. Устройтесь как-нибудь.

Она вдруг чувствует, что совсем не может пережить этот одинокий, страшный вечер. Она цепляется за Герэна:

— Пожалуйста, я очень прошу.

Но он отказывается:

— Мне бесконечно жаль, но я занят.

Она чувствует, что ковер начинает колыхаться под ее ногами, что у нее больше нет ни гордости, ни сдержанности, что она уже не владеет собой.

— Послушайте, — слезы текут из ее глаз, мешают ей говорить, — вы не знаете, я очень несчастна, Тьери бросил меня. Я не могу быть одна. Приезжайте, ради бога.

Но его голос еще холоднее, еще вежливее:

— Мне очень жаль. Я не знал. Надеюсь, это только короткая размолвка.

— Нет-нет, — перебивает она. — Совсем бросил.

И вдруг с ужасом понимает, что это правда, что Тьери действительно бросил ее совсем и никакая брошка, никакая ревность уже не помогут.

— Пожалейте меня, приезжайте ко мне, умоляю вас.

Так униженно она не просила даже Тьери.

— Вам надо успокоиться, лечь, принять валериановых капель. Уверяю вас, что я не могу приехать.

Она молчит, она не может говорить, она только всхлипывает. Оттого, что она наконец ясно поняла, что Тьери совсем, навсегда бросил ее, оттого, что она, поняв это, не может остаться одна. Герэн молчит с минуту.

— Вы слушаете? Желаю вам счастливого пути. В Венеции вы, конечно, помиритесь. Венеция — рай для примирений. Желаю вам удачи и очень жалею.

Она слышит гул в ухе — значит он повесил трубку. Он не придет, и никто не придет. Ей некуда пойти в этом огромном Париже. Она одна. Она наконец вешает трубку.

— Какой стыд, — говорит она себе, — какой позор — так унизиться. Просить о жалости, а жалости нет ни у кого.

Она не чувствует ни стыда, ни позора. Только горе и странный вкус во рту. Она встает. Надо поехать в магазин купить чемодан. У нее еще Павликовский — дешевый, потрепанный. Она открывает шкаф, достает пальто — как сильно оно надушено. От запаха духов ей становится дурно — пот выступает на лбу, колени становятся мягкими, будто они из ваты. Она мягко, как подушка, падает на пол вместе с надушенным пальто. Остальное — тишина, остальное — темнота. Все исчезает — свет, и шум, и боль. Ничего нет.

— Умираю, — смутно соображает она и, собрав остатки сил, тихо зовет: — Тьери. Тьери.

Дрожащий голос Люки всхлипывает:

— Ради бога, умоляю вас. Приезжайте. Пожалейте меня.

— Мне очень жаль. Я не могу. Вы, наверное, помиритесь в Венеции. Венеция — рай для примирений.

Он ждет ее ответа, но она только всхлипывает. Он говорит холодно и жестоко, назло себе.

— Счастливого пути, — говорит он, отрезая себе этим пожеланием счастливого пути все пути к встрече с Люкой. — До свидания.