Елисейские Поля

«Уходи, уходи», — звенели гитары. «Уходи». Но она уже не могла уйти. Она понимала, что не следует больше слушать цыган. Но она была захлопнута в мышеловке. Как это говорил Волков? Мышей на бумажку ловят. Нет, она путает, не мышей — лягушек. Ах, все равно. Она, кажется, пьяна.

«Я просто устала, — уговаривала она себя. — Я слишком устала и я слишком счастлива. И я пьяна».

Она поставила локти на стол и оперлась подбородком о ладонь. Так она чувствовала опору своей тревоге. И ей стало легче.

Рональд говорил:

— Мы полетим на аэроплане. Иногда полеты бывают мучительны.

О нет, для нее это будет как полет в рай. О, скорей бы только улететь. Навсегда. Америка. Разве существует Америка, такая Америка, в которой Вера будет счастлива?

А он продолжал:

— Это очень странно. Вы — знаменитая балерина, и вы так красивы, а у меня, глядя на вас, сердце сжимается от жалости. Несмотря на двойной блеск вашей красоты и знаменитости, вы постоянно кажетесь мне маленькой девочкой, заблудившейся в лесу. Беленькой, почти прозрачной, пугливой девочкой, крестящей большие черные деревья, чтобы они не сделали ей зла. Мне постоянно хочется защитить вас от волков и разбойников в лесу, отвести вас домой, накупить вам игрушек и конфет. Я никак не могу забыть, что вы были таким несчастным ребенком.

— Разве я рассказывала вам о моем детстве?

Она не помнила, может быть, она и налгала ему какую-нибудь фантастическую историю.

— Нет. Но я знаю все о вас. Оттого, что я люблю вас.

Логично. Может быть, такая упрощенная логика годится в Америке, но не здесь, в Москве.

— Что же вы знаете обо мне?

Нет, этого вопроса не следовало задавать. Он прозвучал как вызов.

И он принял его как вызов. Он тряхнул головой, и лицо его вдруг стало мальчишеским и отчаянно смелым.

— Все знаю. Все. Отвечайте, был ваш отец князь? Был он близок к царю? Воспитывала вас английская nurse?[35] Расстреляли большевики ваших родителей? Остались вы одна на свете? И не было ли чудом, что вы наконец попали в балет? Ведь все это правда. Отвечайте.

Отвечайте… Но он был так уверен в правоте своих слов, он так ликовал, так гордился своей проницательностью, что она могла бы просто вздохнуть и наклонить голову или улыбнуться и промолчать и это было бы принято им за подтверждение.

— Ваше трагическое, волшебное детство…

«Молчи, молчи», — советовали гитары. Но как молчать? Разве можно молчать? Ведь он любит не ее, а несуществующую маленькую княжну с расстрелянными папой и мамой. И все только ложь и обман. Та же ложь и тот же обман. Она вдруг увидела перед собой огненную ломающуюся линию, перечеркивающую ее будущее. «Молния», — вспомнила она. Тогда, несколько часов назад, когда она смотрела на молнию из автомобиля, ей совсем не было страшно. Но сейчас она оцепенела от страха. От страха перед тем, что она сейчас сделает, не может не сделать.

Молчи, молчи… — Это не гитары, это стучит ее испуганное сердце. Молчи. Опять эта молния. В ее ослепляющем блеске она видела все свое прошлое, все прошлое, которое непременно надо было рассказать. Не когда-нибудь потом, а здесь и сейчас сознаться во всем до конца. Без этого будущее невозможно, оно будет зачеркнуто обманом и ложью.

В сознании единственное спасение. Она уже за завтраком смутно чувствовала, что надо сознаться. Все рассказать, чтобы настало полное понимание, полная райская близость. Нет-нет, она ничего не скажет. Она под скатертью крепко сжала руки, крепко сжала колени — не скажу. Буду молчать. Она понимала, что сжимает свои руки и колени, но она больше не чувствовала их. Их не было, они исчезли. Она хотела держать свои губы крепко сжатыми. Но они против ее воли уже раскрывались, они уже произносили какие-то слова. Сквозь шум в ушах, и стук сердца, и цыганское пение она прислушалась к своему голосу.

— Это все неправда. Мое детство не было ни трагичным, ни волшебным. Нет, мой отец не был князем. Он был обыкновенным доктором, даже не лейб-медиком. Петербургским доктором с большой практикой, но никакой роскоши у нас не было. Моя мама до замужества была учительницей английского языка, она со мной всегда говорила по-английски. После революции жить стало трудно, но никто не преследовал, не расстреливал моего отца. Он погиб вместе с мамой в железнодорожном крушении. Тогда моя тетя отдала меня в балетную школу.

— Но ведь это в тысячу раз лучше. Ваш отец был доктором, как я, как мой отец? Я, конечно, мирился с вашим княжеским происхождением, но я, в сущности, терпеть не могу аристократов. — Он рассмеялся. — Теперь, когда я знаю, кто вы на самом деле…

Она вздохнула и покачала головой:

— Нет, вы еще ничего не знаете обо мне.

— Самое главное я знаю. Остальное не так важно. Вы расскажете мне все ваше прошлое, когда мы будем плыть на пароходе. Мы будем лежать на палубе и смотреть на океанский горизонт. У нас будет столько времени для рассказов о прошлом.