Елисейские Поля

Он вежливо взял ее под руку, но это была не его рука, не его прежняя манера поддерживать ее под локоть, так нежно и заботливо, с такой скрытой готовностью вести и поддерживать ее всегда, всю жизнь. Он просто помогал женщине, с которой шел, не споткнуться. Эта женщина не была она, Вера, это была просто женщина, какая-то женщина, не имевшая с Верой ничего общего. Он был очень вежлив с этой женщиной, он занимал ее разговором. И в автомобиле тоже. Вера не знала прежде, что он такой разговорчивый. Она не слушала. Она все еще надеялась. Сумасшедшая надежда — вот они сядут в автомобиль, они окажутся одни, и он обнимет ее и будет молча целовать, как по дороге сюда. Но он отодвинулся в угол. Он даже смотрел не на нее, а в окно. Правда, он говорил что-то о московских ночах, о московских фонарях и домах, и это объясняло, почему он отвернулся к окну.

«Вот он какой, — подумала она. — А я не знала. Я совсем не знала его». Ей казалось, что он наивный, откровенный, добрый, но вот он сидел рядом с ней, холодный, скользкий, замкнутый на ключ. И чужой, до чего чужой. Даже в то утро, когда они познакомились, он не казался ей таким непонятным и чужим. Тогда в его глазах было какое-то ласковое любопытство, и он так приветливо улыбался, подавая ей руку в первый раз. Неужели сейчас он подаст ей руку в последний раз?

Автомобиль остановился перед гостиницей. Он помог ей выйти.

— Может быть, вы зайдете на минутку ко мне?

Ведь он вчера долго просил ее об этом.

— Нет, спасибо. Очень поздно, и мы оба устали.

Он снял шляпу, чтобы проститься с ней.

Если стать перед ним на колени тут, на тротуаре?.. Нет, и тогда ничего не изменится. Он вежливо поможет ей встать, он не будет слушать, что она кричит, или, выслушав, пожелает ей спокойной ночи.

Она протянула ему руку.

— Спокойной ночи, — сказала она охрипшим от тоски голосом и добавила: — Спасибо, — сама не понимая, за что благодарит его.

— Это я должен благодарить вас за прелестный вечер.

Он взял ее руку и вежливо потряс ее.

«В последний раз», — подумала она. Ночной ветер налетел из-за угла, край ее накидки поднялся, будто умоляя о спасении, и снова беспомощно повис.

— Холодно. Простудитесь.

Стеклянная дверь, сверкая отблеском уличных огней, расплывающихся перед ее глазами, полными слез, завертелась перед ней. Она вошла не оборачиваясь. Он даже не сказал ей: «До завтра» или «Я позвоню вам утром». И она не посмела спросить: «Когда мы увидимся?» Она знала, она поняла. Никогда. Никогда больше.

Она вошла в лифт, она отперла дверь ключом, она зажгла свет — все как всегда, как вчера, как позавчера, — будто ничего не случилось. Автоматичность жестов без всякого участия воли. Да, так было и в тот день, когда к ней пришел Волков, — в самый страшный день ее жизни. Тогда она долго лежала, и теперь она тоже легла. Как была, не раздеваясь.

Конец. И она сама, она одна виновата. Зачем она призналась ему? Ведь он не хотел. Он сказал: «На пароходе у нас будет столько времени, чтобы вспомнить наше прошлое». И что-то про океанский горизонт. Но она не удержалась, она неудержимо неслась к гибели, к самоуничтожению. Ей нужна была последняя откровенность, полное слияние душ. «О бедная, о ничтожная тварь. Так тебе и надо, — проговорила она с яростью и подняла голову. — Ты могла спастись, но ты сама сделала все, чтобы погибнуть. Оттого, что тебе втайне хотелось гибели, а не спасения. Нет-нет, я хотела спастись. Но я не хотела обмана. Чем же я виновата». Она тихо и зло рассмеялась. «Разве „это“ могло случиться?» И тишина комнаты ответила: «Конечно могло. Если бы ты не призналась ему, он женился бы на тебе завтра же, и ты навсегда была бы счастлива…»

Она вскочила с постели. Если могло, значит и сейчас еще может. Еще ничего не потеряно. Надо только объяснить ему, он не так понял. Она не сумела убедить его, не нашла нужных слов, она говорила слишком сдержанно и сухо. Сейчас она снова объяснит, расскажет ему все. И он поймет.