Елизавета I

Что же до самих членов Совета, то им только и оставалось, что твердо держаться своей позиции. Ряды их поредели. К 1579 году отошли в тень многие из тех, кто был на виду в первое десятилетие царствования Елизаветы: Пембрук, Нортгемптон, Арундел; иные умерли, других отправили в отставку, а Норфолка так и вовсе казнили. Суссекс, чьим мнением при дворе все еще дорожили, тем не менее постоянно жаловался, что королева практически не обращает на него внимания: он для нее — что старая щетка, когда надо, воспользуются, а потом снова куда-нибудь в угол швырнут. Ноллис все больше и больше скрипел по поводу распущенности нравов, вслух мечтая о «королевстве, где добродетель в чести, а порок наказан». При дворе над ним только что в открытую не смеялись. Хэттон, некогда гибкий и умелый тактик, примирявший интересы различных фракций, тоже потерял прежнее значение, уступив место деятельному Уолсингэму, а также Сесилу, взвешенная позиция которого не давала Совету распасться на враждующие группировки.

Но Сесил старел. Его начали донимать всяческие болезни, он страшился малейшей простуды. Годами он трудился денно и нощно, напрягая ум и тело, и теперь находил все больше и больше удовольствия в том, чтобы присесть вечерком с внуками у камина да рассказать им какую-нибудь забавную историю, а еще — «возделывать свой собственный сад». И все-таки он по-прежнему был нужен Елизавете. Ум, трезвость, мудрость — все осталось при нем. Сам он мог называть это «занудством», но Елизавета употребляла другие слова — «взвешенное суждение», в коем она как раз и нуждалась, особенно когда, по собственному признанию, «мысль ее блуждала в лабиринте» и нужна была ариаднина нить.

Лестер пребывал в полуопале: королева его как бы простила, но в то же время держала на расстоянии. Во всяком случае, былое влияние он потерял безвозвратно. Узнав о женитьбе графа, Елизавета поначалу пришла в ярость и велела бросить его в темницу, но потом несколько остыла. Неделю Лестер действительно провел в насильственном одиночестве, но официально было объявлено, что он болен и проходит курс лечения. По прошествии этого времени Лестер оставил двор и отбыл в один из своих замков.

Утрату королевского расположения он явно переживал да и страшился к тому же потерять власть, а возможно, и богатство. В этом духе он написал Сесилу, сетуя на то, что, пожертвовав королеве своей молодостью и свободой, он вот-вот останется у разбитого корыта. Он, жертва злокозненности врагов и заложник собственной бескорыстной и по заслугам не оцененной преданности государыне, чувствует, как его буквально втаптывают в грязь. Двадцать лет он верно и самоотверженно служил королеве, всегда был честен в деяниях своих и помыслах, продолжает свою исповедь Лестер. И вот теперь все так странно и необъяснимо изменилось, королева лишила его своего покровительства, и недовольство ее не знает границ. Он чувствует себя, как побитая собака, которая ничем не провинилась перед хозяином. В своем умении прикинуться несчастным, которым Лестер владел всегда, в данный момент он достиг совершенства, и теперь советами его королева (да и всякий другой) вряд ли могла бы воспользоваться.

После многих недель смятенности и раздумий, когда одно решение тут же менялось на другое, прямо противоположное, Елизавета наконец приступила к действиям. 20 ноября она распорядилась срочно завершить работу над брачным контрактом, а еще несколько дней спустя Симье, остававшийся после отъезда своего повелителя в Англии для улаживания последних дипломатических формальностей, отбыл с договором на руках во Францию.

Жребий был брошен. Если кому-нибудь из членов Совета и пришло в голову, что Елизавета блефует, им быстро пришлось убедиться в собственной ошибке: все делалось всерьез. Королева не решилась предстать перед парламентариями. Сессия, первоначально назначенная на октябрь, была перенесена, сопротивление же предполагаемому союзу с французским герцогом в народе ничуть не уменьшилось. На протяжении всей зимы, когда морозы сковали реки, а снегу выпало столько, что все дороги и городские улицы оказались сплошь в сугробах, священники-пуритане по-прежнему собирали паству на еженедельные «моления», борясь со злом и возвышая голос против брака Елизаветы с Алансоном. Королева грозила наказать их, но угрозы своей в исполнение не приводила. В нежных письмах своему возлюбленному Франсуа Постоянному она признавалась, что ее все больше начинает беспокоить его вероисповедание. Он — милый, славный Лягушонок, и она была бы счастлива прожить с ним до конца жизни, но ее подданные, писала она, не примут короля, исповедующего католическую веру. И если не справиться каким-нибудь образом с этим препятствием, то их страстная любовь так и останется платонической.