Эмма

Шарля, кажется, мне удалось без труда перетянуть на свою сторону. Мы задержались немного и выглядели такими веселыми, что Эмма и Оме посмотрели на нас с удивлением, а Берте наше воодушевление настолько пришлось по душе, что она натаскала нам на колени игрушек, изображавших женщин, детей и зверушек, и потребовала, чтобы мы рассмешили и их, потому что она хочет посмотреть, как они будут смеяться. Мы с Шарлем, переглянувшись, принялись шептать куклам на уши изобретенные мной непристойности и так хохотать, что заразили весельем сначала Берту, затем Эмму и даже Оме. Пришлось нам соврать, что мы соблазнились с Шарлем выпить по паре больших бокалов бочкового пива (Берта тут же потребовала напоить пивом кукол). Соврал, впрочем, я, а не Шарль, и остался снаружи вроде бы как дослушивать разглагольствования Оме, который, между тем, не желал растрачивать на меня (к тому же якобы слегка подвыпившего) дар своего красноречия.

Шарль отправился на кухню помочь Эмме (что за помощь? перебросить плотные белые кубики сыра из утопленной в молочной сыворотке пластмассовой корзинки в тарелку с алыми арбузными кубами?) Видимо, пересказывал Эмме мои тезисы. Из кухни на площадку, на которой мы сидели с Оме, погруженные в рыхлую серьезность, наступающую обычно после веселья, выходило высокое оконце со стеклянными жалюзи. Но Эмма — рослая женщина, и в нижней его части я разглядел ее насмешливые глаза. Наверное, встала на цыпочки, подумал я. Видимо, в изложении моих мыслей Шарль не делал купюр, и Эмме хотелось, таково мое предположение, чтобы я вступил в спор с Оме и своими ушами услышать, как я выкрикиваю, например:

— Майора Ковалева нос! Я этого хочу!

Или:

— Да сморкался я в ваши марлевые коммунистические идеи!

Но в перепалку с Оме я так и не вступил в тот день. Зная за собой особенность находить нужные слова лишь после того, как слушатели уже разошлись, я часто предпочитаю помалкивать. Я становлюсь говорлив только среди хорошо знакомых людей, с которыми постоянно общаюсь. В этом случае я уверен — все, что придет мне на ум позже, я смогу досказать завтра или через несколько дней. Да собственно, в этих исторических разбирательствах меня больше всего беспокоила сама Эмма, и я действовал, прежде всего, из высоких побуждений, защищая ее сознание и душу от вредоносных, на мой взгляд, интеллектуальных построений. И я определенно видел ее поощрявшую меня улыбку сквозь жалюзи. За это я могу поручиться.

Раздражение, которое я испытывал в то время по отношению к Оме, было, наверно, исходной точкой в написании рассказа «Реинкарнация сионизма» точно так же, как упреки «почвенников» подтолкнули меня к отъезду. Но не приходится сомневаться в том, что внутренняя пружина рассказа сжата уже совершенно иной силой, она взведена пробуждавшимся во мне чувством, имя которому, наверное, — патриотизм. Не то чтобы в первой части записок меня следует воспринимать законченным космополитом. Пожалуй, нет, а на времена, которые я определил бы как Сахаровские, пришелся пик моего — вплетения, я бы сказал… Во что?.. Я очень осторожно подбираю слова. Ну, в ткань российской государственности, наверно. В канву гражданского общества. Полное же слияние было очевидно недостижимо. А пернатые (улыбнитесь, на здоровье, напрашивающемуся созвучию) вида Vanellus spinosus испытывают, оказывается, непреодолимое стремление к цельности.

9

Всю ночь жгли костры. Иногда звучали выстрелы.

— «Это дети швыряют патроны в огонь», — догадался я и решил записать сына в танцевальный кружок.

Утром я разыскал школу танцев. Меня опередили две женщины. Учительница, маленькая и юркая, схватила первую мамашу и закружилась с ней в танце.

— «Ага, матери записывают дочерей, а отцы — сыновей», — догадался я.

— Замечательно! — сказала учительница-пигалица и сделала отметку в журнале.

Теперь она схватила вторую мамашу, но та только подпрыгивала на паркете.

— Ну, ничего, — сказала танцевальная дама и что-то долго писала в журнале.

Теперь она подскочила ко мне.

— Не собираюсь танцевать с вами, — сказал я, насупившись.

— А как же я узнаю, есть ли у вашего сына наследственная склонность к танцам? — учительница в наигранном удивлении развела руками.

Я смотрел на нее и не отвечал.

— Ну, ладно, — сказала пигалица и, убежав, вернулась с иголкой.

Ловко, словно в маленькую подушечку для иголок на покое, она воткнула иглу мне в нижнюю губу, и когда кончик иголки вышел наружу, принялась обматывать вокруг нее нитку.

Пока она это делала, я боялся шевелиться, но когда закончила, я спросил:

— Зачем это? — странное дело, оказывается, иголка с ниткой в губе совершенно не мешают мне говорить.

— А зачем Аврам поднялся из Ура Халдейского и пошел в землю Ханаанскую? — спросила она.

— Чтобы стать Авраамом, — ответил уверенно я.

— Ну, вот, — спокойно и рассудительно сказала ученая пигалица и сделала легкое па.

— Немедленно выньте иголку из моей губы, — потребовал я.

— Куда же я ее дену? — удивилась танцовщица.

— Пришпильте к моей рубашке.

— Ладно, — согласилась она добродушно.