Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

С мистером Бурманом, который часто ко мне заходил, мы для практики говорили по-английски. По его словам, он одинокий, холостяк, приехавший несколько лет тому назад искать счастья в России. Пробовал работать в Баку на нефтяных вышках, но зарабатывал мало, а потому охотно принял приглашение своего хозяина на самостоятельную разведку в ст. Михайловскую. К сожалению, разведка оказалась безрезультатной. Но сам он глубоко верит, что здесь нефть есть и ее много; пробовал уговаривать своих хозяев работать дальше, но они, отчаявшись, бросили дело и самого мастера.

Полвека спустя все предположения мистера Бурмана вполне оправдались: теперь весь район у ст. Михайловской считается одним из богатых залежей нефти, которая усиленно здесь добывается, но с больших глубин, требующих капитальных первоначальных затрат, на которые первые русские пионеры не имели мужества пойти.

Итак, я водворился на постоянное свое место службы в 4^й батареи 20^й

артиллерийской] бригады в ст. Михайловской. Освещенные иногда до поздней ночи окна моей квартиры и возня с колбами и химическими аппаратами скоро создали мне репутацию алхимика или колдуна: «На вечеринки станичные не ходит, с девицами нашими не гуляет, а по ночам чего-то в книгах смотрит и в стекляшках варит». Все это был, конечно, вздор, и я ничем не отличался по своему поведению от всех моих холостых сверстников и товарищей.

В батарее я официально получил особой специальное служебное поручение: с 1^го ноября я должен был сформировать из лучших молодых и более способных солдат батареи школу для подготовки их к обязанностям будущих фейерверкеров. Это поручение пришлось мне по сердцу. Я вложил в это дело все мое усердие и все знания. Выпросив у командира батареи подходящее и светлое помещение, прилично отапливаемое, я в батарейных мастерских сфабриковал почти форменные учебные парты и доску. Были выписаны по моей устной просьбе учебные школьные принадлежности.

Помолясь, мы открыли школу на 25 человек, которая скоро заставила о себе громко заговорить. Люди были подобраны желающие учиться; никто меня ни в чем не стеснял, а я вложил всю душу в это дело. Успех получился настолько определенный и большой, что мою школу прозвали академией; о ней заговорили во всей бригаде и даже посоветовали мне дружески не очень увлекаться. Но жизнь в станице была очень сера, тускла, однообразна, лишена всяких разумных развлечений; сил больше девать было некуда. Через станицу интересные люди только проезжали. Превосходно знали, что каждый из нас делает и ест. А любопытное женское население станичной интеллигенции зорко следило за каждым амурным шагом любого из нас, удваивало и утраивало всякую историю или мелкое похождение.

В карты я не играл. Читал много, но жить одному было тягостно. Помню осеннюю позднюю ночь. С трудом по липкой грязи я вернулся домой после вечернего делового заседания у командира батареи. Милый мой Копач уже все приготовил к ужину в моей столовой комнате. На столе с чистой скатертью кипел блестящий самовар, а подле него десятифунтовая жестянка с пиленым сахаром, огромный ком только что сбитого сливочного масла, жбан молока и румяные свежие пшеничные калачи; из кухни доносится запах жареных котлет… И вот я вспомнил такой же темный вечер в детстве, на австрийской границе, в м. Гусятин, во флигеле дома моего отца (начальника пограничной почтовой конторы).

За большим столом сидели мы, дети, около кипящего самовара и чайника с чаем и булками. Няня Оксана наливала нам каждому по стакану чая, но в стакан клала только по одному кусочку сахара. Я любил сладкий чай и стал просить ее положить мне больше сахару.

– Что ты, милый, что ты! Как можно? Вот когда вырастешь и станешь большим, охвицером, вот тогда и будешь класть себе в стакан хоть по шесть кусков сразу! А теперь нельзя!..

Мне резко вспомнились теперь эти слова старой няни Оксаны, и я решил доподлинно использовать свое «охвицерское право». Налив себе стакан крепкого чаю, я положил туда 6 кусков сахару; отрезал кусок масла и густо намазал разломанный калач. Рассевшись без сюртука вольготно за стол, я принялся за еду. Но когда, набив рот калачом, я хлебнул чай из стакана, меня чуть не стошнило. Я почувствовал, что все это теперь не только невкусно, но даже противно… Мысли перенесли меня в коренную нашу семью, и долго бедная моя голова не могла переварить моего разочарования в обещании няни Оксаны, которое осуществилось лишь с таким реальным отрицательным результатом…