Но опытные войсковые начальники хозяйства умудрялись скаредными приемами накоплять одежду даже шести сроков, никогда не давая людям в носку приличной одежды, а удерживая даже 5й
срок в цейхгаузах в запасе. Между тем, ежегодно на восстановление поношенной одежды в сравнительно балльном % (проценте) отпускалось от казны сукно. Такие отпуски сукна у опытных казнокрадов и составляли фонд их прямого дохода. Все это я постиг только теперь, при соприкосновении с людьми и оборотной стороной всякого рода хозяйственных операций.Так вот, для представления командиру батареи я утром в табельный день и выстроил свою команду в мундирах 2го
срока, который в батарее выдавали солдатам на хранение прямо на руки. Грузный полковник, несколько хромая, с клюкой в руке, подошел к фронту, принял мой рапорт (и я был в полной парадной форме), поздоровался за руку, громко поздоровался с людьми и стал медленно обходить фронт, зорко осматривая все мундиры. Вдруг он остановился перед одним из солдат и сказал грозно:– Это что за мундир? Как ты смел его так затаскать? А? Отвечай, негодяй!
Солдат доложил, что у него этот мундир числится уже три года, а 3й
срок его изорван на лесной заготовке. За это объяснение последовал удар солдата по лицу с криком:– Да ведь, ты, каналья, портной, частную работу берешь отовсюду?! Ты должен был сам завести новый мундир! Ах, ты, портняга паршивая!
И полковник прошел дальше до конца фронта.
– Ведите, поручик, команду на парад!
Я скомандовал перестроение в колонну, а затем приказал старшему из фейерверкеров вести команду на площадь; сам подошел к полковнику, приложив руку к головному убору. Тот с удивлением посмотрел на меня.
– Г-н полковник! Прошу вас указать мне статью закона, требующую от солдата шить себе на собственный счет положенный от казны мундир. Нам преподавали в училище законоведение и войсковое хозяйство, но никогда никто об этом не говорил. Вы ударили солдата за ответ, в котором он совершенно правильно объяснил износ своего мундира!
– Подпоручик! Вы забываетесь! Как вы смеете ко мне обращаться с такими дерзкими вопросами? – повысил голос командир батареи.
– Я прошу у вас, как своего прямого старшего начальника, только строго законного объяснения поступка, который меня совершенно смутил, и я не знаю, как теперь мне объяснять в школе права и обязанности солдата и офицера. Если вам не угодно дать мне такое объяснение, то, строго по закону, я имею право подать рапорт следующему по старшинству моему начальнику, т. е. командиру бригады, с такими же вопросами, так как я совершенно теперь сбит с толку и не знаю, кому верить: тем, кто нас учил, или тем, кому мы сейчас подчинены. А ведь закон один для всех и во всех пределах империи!..
Вероятно, моя горячность сильно подействовала на полковника Рыпинского. Он сразу бросил свой заносчивый строгий тон и, приняв самый добродушный и льстивый тон, сказал:
– Это делает вам честь, поручик, но не горячитесь! Поживете с этими канальями и увидите, что они за хваты: и пьяницы, и воры… Ну, да не станем об этом больше говорить! Я, конечно, погорячился. И вам не надо горячиться! Идите, идите теперь на парад! Потом как-нибудь потолкуем.
Быстро повернувшись, полковник заковылял в свой дом.
Я понял, что ничего теперь от него не добыть. Догнав свою команду, я подошел к побитому и сказал ему, что полковник погорячился, так как нездоров, а потому обижаться на него не следует.
– Да я, в[аше] б[лагород]ие, на их и не обижаюсь: ну, посерчал за поноску мундира, ну, погорячился и вдарил меня! Это все ничего! А вот, за что он меня моим рукомыслом так попрекнули: «Портняга, ты, – грит, – паршивая!»… Вот за что мне обидно.
И задетый, видимо, за живое портной стал утирать рукой слезы.
Сильно заставил меня задуматься этот эпизод, и раскрылись мои глаза на многое, что раньше как-то не выходило в поле зрения. «Не все то золото, что блестит!» – подумалось мне о моих начальниках.
В конце этого же года случилось в станице и маленькое происшествие, имевшее для меня последствием самое неожиданное и интересное сближение с горцами.