Эпизод из жизни деревенской дамы

 Однако, коляска Илашева готова; по уже десять часовъ; мѣсяцъ скоро сядетъ, а еще восемь верстъ ѣзды, и дорога подъ деревнею очень-дурна, говорятъ. Илашевъ боится отпустить Софью Павловну одну; она позволитъ ему проводить ее верхомъ, хотя только за деревню?

 Давно проѣхали дурное мѣсто; дорога, гладкая какъ лента, вьется по степи; Илашевъ ѣдетъ возлѣ коляски, повторяя безпрестанно кучеру: тише! Одною рукою удерживаетъ онъ лошадь, которая рвется впередъ, другою по временамъ опирается на край коляски и, наклонясь къ спутницѣ, то слушаетъ, то говоритъ. Лучъ мѣсяца скользитъ по смуглому лицу его; черныя кудри, вырываясь изъ-подъ фуражки, блестятъ синеватыми отсвѣтами; глаза какъ-то чудно-хорошо говорятъ; никогда еще Софья Павловна не находила Илашева столько прекраснымъ, никогда, можетъ-быть, и онъ не испытывалъ еще чувства, подобнаго тому, которое теперь наполняло его душу; для Илашева была не новость положеніе, въ которомъ онъ теперь находился: молодъ, хорошъ, любезенъ, онъ былъ нѣсколько избалованъ женщинами и никогда, однакожь, не встрѣчалъ ничего подобнаго Софьѣ Павловнѣ. Такъ чисто, такъ истинно сіяло чувство въ голубыхъ глазахъ ея; такъ простодушно слышалось оно въ каждомъ звукѣ ея голоса, такъ измѣняло себѣ въ каждомъ взорѣ, въ каждой улыбкѣ. Это была женщина, которой было чуждо кокетство, или разсчитанное преступленіе -- женщина, которая могла бы забыть себя для любимца души своей и измѣнить для него завѣтнымъ убѣжденіямъ и вѣрованіямъ, но женщина, которая пришла бы въ ужасъ отъ одной мысли о подобномъ паденіи...

 О чемъ говорили они? я думаю, что этого не пересказала бы и сама Софья Павловна, хотя этотъ разговоръ врѣзался неизгладимыми чертами въ ея душу. Можетъ-быть, этотъ разговоръ очень-мало значилъ бы для другихъ, но Софья Павловна припоминаетъ его еще и теперь, когда внѣшняя жизнь оставляетъ ее на минуту самой-себѣ, или когда внутренній голосъ, заговоря посреди свѣтской суетливости, поглощающей жизнь, напомнитъ ей, что душа проситъ другой жизни, другой пищи. Когда случается, что она долго и тихо плачетъ въ саду, въ любимой бесѣдкѣ своей, или на балѣ, смотря на пестрыя толпы, вдругъ задумается, какъ-бы унесясь въ другой міръ, тогда она припоминаетъ этотъ разговоръ... Должно, однакожь, отдать ей справедливость и сказать, что это случалось съ ней все рѣже и рѣже...

 Но что жь было въ этомъ разговорѣ? что? Спросите, какія слова выговариваютъ цвѣты, когда теплый полуденный вѣтерокъ ласкаетъ ихъ блестящія чашечки и эти стоголовыя тычинки съ такою нѣгою склоняются къ открытымъ пестикамъ; что шепчетъ рѣзвая стрекоза, кружась на берегу рѣчки около розоваго кипрейника, къ которому прильнула ея подруга? Вы слышали ль ихъ рѣчи, поймали ли хотя одинъ звукъ? Между-тѣмъ, смотрите: вотъ оба насѣкомыя уже надъ лугомъ, кружатся, вьются, блещутъ въ эѳирѣ изумрудными крыльями, и вотъ пропали изъ вида... Такъ, есть минуты, когда душа не имѣетъ нужды въ словахъ, когда слова становятся только тѣнью, убаюкивающею осторожность. Тогда, вмѣсто ихъ, говоритъ взоръ, мертвый для всего окружающаго, сосредоточенный только въ другомъ взорѣ; тогда говоритъ голосъ, эта музыка души, понятная только для другой, одинаково настроенной; тогда говоритъ самый воздухъ, раздѣляющій два существа, соединенныя одною мыслію...

 Но вотъ уже коляска у крыльца; тогда только, когда изъ-за садовой рощи засверкали огоньки въ барскомъ домѣ, молодые люди вспомнили, что дорога хороша и что Софья Павловна можетъ доѣхать безопасно и одна...

 -- Это все ты виноватъ, Петръ Алексѣичъ, говорила Татьяна Васильевна, сидя за ужиномъ въ большихъ креслахъ, на обыкновенномъ мѣстѣ хозяйки. Софья Павловна, только-что пріѣхавшая, сидѣла между ею и Анютою, нѣсколько поодаль отъ стола; легкій румянецъ игралъ на щекахъ молодой женщины. Хотя она и казалась разсѣянною или утомленною, но, можетъ-быть, болѣе-внимательный наблюдатель прочелъ бы въ ея разсѣянности не усталость, не слѣды испуга, а ту тихую задумчивость, которую оставляетъ счастіе.-- Посмотри на Софьюшку, продолжала Татьяна Васильевна. Какъ она устала, бѣдная! Зачѣмъ было посылать за нею? и тебѣ, Софьюшка, какъ вздумалось ѣхать ночью по здѣшнимъ дорогамъ?

 -- Какъ же было не ѣхать, тётушка, когда я узнала, что вы здѣсь? Могла ли я лишить себя удовольствія видѣть васъ?

 -- Велико удовольствіе! Будто бы не увидѣлись завтра. Спасибо еще этому, какъ его, все забываю, каммер-юнкеру-то: что бы ты сдѣлала безъ его коляски, одна-одинёхонька, въ степи!

 -- Что жь, тётушка, доѣхала бы на дрогахъ.

 -- Ахъ, матушка! спаси Боже! на дрогахъ восемь верстъ! да есть отъ чего Богу душу отдать. Я воображаю себѣ, что это такое дроги чижовскія; я думаю, что твоя телега. Мнѣ разъ случилось проѣхать на телегѣ,-- у насъ тоже изломалась карета -- и то только версты три, не больше, да я была больна цѣлую недѣлю.

 -- Матушка, да вѣдь какое здоровье-то ваше, замѣтила Мавра Даниловна.-- Ужь объ васъ что и говорить!

 -- Бабушка, а я такъ очень люблю ѣздить въ дрогахъ, сказала Анюта.-- Особенно, когда сядутъ много...