Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Никакая Realpolitik

не может объяснить проведение политики умиротворения после Мюнхена. Если война казалась почти неизбежной (а кто в 1939 году в этом сомневался?), единственное, что нужно было делать, – это готовиться к ней как можно лучше, но именно это и не было сделано. Великобритания даже во времена Чемберлена была, безусловно, не готова принять господство Гитлера в Европе, несмотря на то что и после крушения Франции в стране все еще существовала партия сторонников мира путем переговоров – т. е. ценой признания своего поражения. Даже во Франции, где пораженчество было гораздо более распространенным явлением среди политиков и военных, правительство не собиралось испускать дух, пока французская армия не была разбита в июне 1940 года. Европейские правительства ограничивались полумерами, поскольку не могли ни следовать логике политики силы, ни осудить противников этой политики, для которых невмешательство было важнее борьбы с фашизмом (будь то фашизм или гитлеровская Германия), ни принять логику тех антикоммунистов, для которых “поражение Гитлера означало крушение авторитарных систем, составляющих оплот борьбы против коммунистической революции” (Thierry Maulnier, 1938, цит. по: Оrу, 1976, р. 24). Трудно сказать, чем руководствовались в своих действиях эти политики, поскольку ими двигал не столько здравый смысл, сколько предрассудки, страхи и надежды, тайно влиявшие на их решения. Здесь была и память о Первой мировой войне, и неуверенность руководителей, представлявших, какими могут стать их либерально-демократические политические системы и экономики после окончательного поражения. Но подобные настроения были более типичны для континента, чем для Великобритании. Здесь царила полная неуверенность в том, смогут ли в обстоятельствах полной непредсказуемости результаты политики противодействия оправдать ту чрезмерную цену, которую придется заплатить. Ведь, в конце концов, для большинства британских и французских политиков лучшим результатом все‐таки было сохранение во многом не удовлетворявшего их шаткого статус-кво. И за всем этим стоял вопрос: если теперешняя ситуация все равно обречена, то не лучше ли фашизм, чем его альтернатива – социальная революция и большевизм? Если бы единственной имеющейся моделью фашизма была итальянская, то из числа консервативных и умеренных политиков колебались бы немногие. Даже Уинстон Черчилль был настроен проитальянски. Проблема была в том, что они столкнулись не с Муссолини, а с Гитлером. Также немаловажно, что очень многие правительства и дипломаты в 1930‐х годах надеялись стабилизировать положение в Европе, придя к соглашению с Италией или, по крайней мере, посеяв рознь между Муссолини и его последователем. Этого не получилось, хотя Муссолини достаточно реалистично смотрел на вещи и оставил за собой определенную свободу действий. Но в июне 1940 года он сделал заключение, ошибочное, хотя и имевшее под собой основания, что Германия одержала победу, и тоже вступил в войну.

III

Проблемы, возникшие в 1930‐е годы как внутри государств, так и между ними, являлись, таким образом, транснациональными. Нигде это не было столь очевидно, как в Гражданской войне в Испании 1936–1939 годов, ставшей наиболее ярким проявлением этого глобального противостояния.

Сквозь призму прошедших лет может показаться странным, что этот конфликт сразу же мобилизовал и левых, и правых как в Европе, так и в Америке, особенно пробудив симпатии западной интеллигенции. Испания была периферийной частью Европы, и ее история оказывалась в постоянной противофазе с историей остальных европейских стран, отделенных от нее стеной Пиренеев. Испания не вступала ни в одну из европейских войн со времен Наполеона и должна была остаться в стороне и от Второй мировой войны. С самого начала девятнадцатого века внутренние дела этой страны мало заботили европейские правительства, хотя США спровоцировали короткую войну против Испании в 1898 году, чтобы отнять у нее последние остатки мировой империи шестнадцатого века – Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины[43]. На самом деле, вопреки убежденности поколения, к которому принадлежит автор этой книги, Гражданская война в Испании не являлась первой фазой Второй мировой войны, и победа генерала Франко, которого, как мы видели, нельзя даже назвать фашистом, не имела важных мировых последствий. Она просто продлила изоляцию Испании (и Португалии) от остального мира еще на тридцать лет.