Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

В какой степени учитывалось самое явное расхождение во взглядах – расхождение между Советским Союзом, преданным идее повсеместного свержения буржуазных режимов и империй, и другими государствами, видевшими в СССР основного зачинщика подрывной деятельности, не совсем ясно. В то время как правительства (все главные государства после 1933 года признали СССР) были готовы с ним смириться, когда это отвечало их целям, некоторые их члены и представительства продолжали считать большевизм, как у себя в стране, так и за рубежом, главным врагом в духе послевоенной “холодной войны”. Британская разведка, по общему признанию, не имела себе равных по концентрации сил против “красной угрозы” и до середины 1930‐х годов считала коммунистов врагом номер один (Andrew, 1985, р. 530). Тем не менее даже многие убежденные консерваторы, особенно британские, понимали, что лучшим выходом из создавшегося положения стала бы война между Германией и СССР, которая ослабила бы и, возможно, уничтожила обоих врагов. Полнейшее нежелание западных правительств вступать в результативные переговоры с СССР даже в 1938–1939 годах, когда все уже понимали крайнюю необходимость антигитлеровской коалиции, слишком очевидно. Именно страх остаться в одиночестве против Гитлера в конечном итоге побудил Сталина, являвшегося с 1934 года убежденным сторонником союза с Западом против Германии, вступить в пакт Сталина – Риббентропа в августе 1939 года, при помощи которого он надеялся уберечь СССР от участия в войне, в то время как Германия и западные державы будут ослаблять друг друга к выгоде Союза, в соответствии с секретными статьями этого пакта получавшего большую часть западных территорий, потерянных Россией после революции. Этот расчет оказался неверным. Так же как и неудачные попытки создать единый фронт против Гитлера, он продемонстрировал разногласия между государствами, благодаря которым стал возможен беспрецедентный, фактически не встречавший никакого противодействия подъем нацистской Германии между 1933 и 1939 годами.

Кроме того, международная политика правительств в большой мере зависела от истории, географии и экономики стран. Европейский континент сам по себе не представлял большого, а возможно, и вообще никакого интереса ни для Японии, ни для США, чьи политические амбиции простирались на акваторию Тихого океана и Американский континент, ни для Великобритании, которая все еще претендовала на звание мировой империи и осуществление мировой морской стратегии, хотя и была слишком слаба для воплощения своих планов в жизнь. Страны Восточной Европы были стиснуты между Германией и Россией, что, безусловно, влияло на их политику, особенно когда стало ясно, что западные державы не в состоянии защитить их. Некоторые из них после 1917 года завладели бывшими российскими территориями и, даже будучи враждебно настроенными по отношению к Германии, тем не менее сопротивлялись любому антигерманскому союзу, который мог вернуть России отнятые у нее территории. Но, как продемонстрировала Вторая мировая война, единственным действенным антифашистским союзом мог быть только союз с участием СССР. Что касается экономики, то такие страны, как Великобритания, помнившие, что Первая мировая война оказалась выше их финансовых возможностей, пребывали в ужасе от перспективы перевооружения. Одним словом, существовала пропасть между признанием “держав Оси” главной опасностью и тем, чтобы сделать что‐либо для предотвращения этой опасности.

Либеральная демократия (которой по определению не могло существовать в фашистских и авторитарных государствах) только расширяла эту пропасть. Она замедляла политические решения и препятствовала их принятию, особенно в США, и явно тормозила, а порой делала вовсе невозможным проведение в жизнь непопулярной политики. Без сомнения, некоторые правительства использовали это, чтобы оправдать свое собственное бездействие, но пример США показывает, что даже такой сильный и популярный президент, как Ф. Д. Рузвельт, был не в состоянии осуществлять антифашистскую внешнюю политику наперекор мнению своего электората. Если бы не Пёрл-Харбор и не объявление Гитлером войны США, Штаты, скорее всего, не вступили бы во Вторую мировую войну. Неизвестно, каков был бы тогда ее исход.

Однако решимость ключевых европейских демократий – Франции и Великобритании – ослабляли не столько политические механизмы демократии, сколько воспоминания о Первой мировой войне. Это была рана, боль от которой чувствовалась и гражданами, и правительствами, поскольку последствия этой войны были беспрецедентны и глобальны. И для Франции, и для Великобритании в человеческом (не материальном) отношении они оказались гораздо более глубокими, чем последствия Второй мировой войны (см. главу 1). Еще одну такую войну необходимо было предотвратить любой ценой. Она, безусловно, являлась самым крайним политическим средством.